Луна как жерло пушки. Роман и повести

Вот он лежит в сколоченном нашими руками гробу, обернутый в белую простыню — да, в самую настоящую белую простыню. Лежит тихо, смирно, словно это не он, а кто-то другой. Чужое лицо. Нет. Это не распухшее, обезображенное лицо утопленника. Чужим оно кажется, наверное, потому, что Силе потерял много крови. Трудно смотреть на это лицо, хотя рот, глаза, нос ничуть не изменились. И только на виске темнеет багрово-сизое пятно, рана, которую он, должно быть, получил, нырнув под паром, и от которой погиб. И все же это недвижное лицо — его лицо. Именно таким я представлял себе его в те часы, когда Силе не было рядом: серьезным, со следами душевных мук, с детской ямочкой на подбородке.

Не слышно речей, никто даже не перешептывается с соседом. Мы неотрывно смотрим на него. Силе Маковей, безмолвный, лежащий в гробу…

Не знаю, быть может, это кощунство, быть может, одному мне пришла на ум такая мысль, а другому она покажется низкой, даже подлой. Ну и пусть. Но я смотрю на Силе и думаю, что вот же — среди нас, оказывается, тоже есть свои павшие, свои убитые на войне…

"Слушай, Силе, — хотелось бы мне сказать ему, но я молчу. Я знаю, что все равно буду твердить это всю мою жизнь. — Слушай, Силе… Я, видишь ли, до сих пор не говорил тебе высоких слов, да и ты мне тоже. Не было необходимости в этом. Но отныне, если я только останусь в живых… Пусть у меня, живого, нет никакого права давать обещаний тебе, мертвому, я скажу тебе только одно: если то, что выпало нам на долю на этом пароме, и есть наша награда за все, то эту награду получишь и ты. Обязательно получишь".

Глава 6

И снова в путь.

Снова все повторяется. Глубокая ночь, тревога, суматоха… А что делается на берегу Дона, в тех самых траншеях, которые мы недавно вырыли, в полях, открытых взору до самых дальних далей… Шквал огня, залпы орудий превращают день в ночь и ночь в день. Не понять, где наши, где враг. Порой расстояние между ними кажется короче тех считанных шагов, что разделяли в старое время дуэлянтов. Все чаще слышны слова "рукопашная схватка".

Бои на суше, бои на море. Черное море осталось уже где-то позади. Мы не знаем, что произошло в последние дни там, на его берегах. С опозданием доходят до нас обрывки новостей, но для нас они — все равно что последние известия. Эпизоды обороны Одессы, захваченной врагами, вести из Севастополя, который держится, так же как и Ленинград. Мы жадно повторяем непривычные слова "флотилия", "катюша", "контрудар"… Наиболее сведущие обсуждают тактические, а то и стратегические варианты битвы. Так и мелькают выражения "маневр", "камуфляж", "торпедирование". Или "колючие заграждения", "минное поле"…

Слова словами, а позади нас то и дело вырастают смерчи воды, льда, песка. Адские артезианские колодцы в рубиновых отсветах. Голос Туфяка подстегивает: "Быстрее! Двигаться быстрее! Сохранять равнение!"

Мы покорно выполняем приказ: восстанавливаем равнение, сохраняем его даже при беглом шаге. Невдалеке слышны стоны, вскрики, призывное "ура", ругань. Люди падают, мы это видим. Падают наши люди… А мы торопливо уходим в ночную темень, унося свои пожитки и скудный инвентарь. И это теперь, когда мы уже понюхали пороху, кое-что смыслим в военных делах. Уже на исходе сорок первый год. Мы уходим в глубь страны, спешим, днем и ночью, без передышки, и особенно по ночам, и в конце концов бросаем кое-какие пожитки, но лома не оставляем ни одного…

Иногда мы натыкаемся на окопы, в которых недавно еще кипел бой. Лежат убитые. Торопливо хороним их и уходим все дальше, все дальше…

Днем мы осторожно крадемся по дну оврагов, пробираемся ложбинами. Никто не издает ни звука. Надо быть осторожным, да и говорить уже не о чем.

Вот и новый оборонительный рубеж. Появляется откуда-то офицер инженерных войск в сопровождении другого военного с планшетом. Они выбирают участок, измеряют его вдоль и поперек, забивают колья, а мы, еще не начав копать, уже видим в мыслях, каким оно будет, поле будущего боя. Может быть, именно здесь и настанет поворот, о котором не устает говорить Коммунар?

Морозы стоят трескучие. Согреваемся лопатой, киркой, а когда становится невтерпеж, собираемся у костра. протягиваем к огню закоченевшие руки, перекидываемся словечком о том о сем…

В одном месте стоим неделю, в другом — месяц. Долбим ломами землю, скованную стужей.

И так всю зиму…

До чего же недостает нам Силе Маковея, его едких замечаний, колких шуток!

Я пытаюсь сблизиться с Ваней Казаку. Силе был его закадычным дружком. Конечно, Ваня помнит и думает о нем…

Только теперь я замечаю, что Ваня одет хуже всех. Кепка натянута на уши, грязные портянки торчат из драной обувки. У него вид настоящего шатуна-бродяги, врожденного босяка. Скорее всего, он и до гибели Маковея выглядел не лучше, но мы не замечали его за широкой спиной друга.

И это лицо. Словно я увидел его впервые. Такого лица нет ни у кого из нас: землистое, со впалыми щеками, ни кровинки в нем. Маленькие глаза под распухшими веками, приплюснутый ноздрястый нос.

— А ты хорошо знал Силе, верно? — спрашиваю я.