Луна как жерло пушки. Роман и повести

В самом деле, что это я вдруг заговорил в прошедшем времени?

Я обнимаю Гришу, мае хочется взвыть от отчаянья и тоски. Мы же земляки! Дети Калараша, невзрачного, богом забытого городка… Обоих нас, откуда бы мы ни возвращались, волновали до слез его неказистые халупы, скособочившиеся под тяжестью замшелых дранковых крыш. Халупы, что траурным кортежем выстраивались навстречу прибывающему поезду. С каждым разом мне казалось, что они все глубже и глубже врастают в землю…

Выхожу встречать Стефанию, боюсь, что без меня она заблудится, не найдет землянку. Вид ее снова поражает меня. Она стремительно шагает навстречу в ладной военной шинельке. На голове — аккуратненький польский берет, сапожки выглядят удивительно элегантно. И шагает она, словно и не замечает предрассветной стужи. В ночь она не успела голову приклонить, но на свежевымытом лице нет и следа копоти. И губы у нее не синие от холода, как у меня, и глаза не застилает слеза. Она идет быстро, и я с трудом поспеваю за ней, отчаянно спешу чтобы шагать рядом, не отстать, успеть перемолвиться с ней хотя бы несколькими словами.

— Чем отравились ваши больные? — спрашиваю я. думая о тех, кого она всю ночь обхаживала.

— А, матка боска… Поганьцы… Конины покушали… А возможно, они не знали, что конину… Один… как это?.. жулик, принес конину из оврага… Мы не можем узнать, кто это был… Это же падаль… А они кушали мясо наполовину сырое. Твои землекопы!

Краем глаза она смотрит на меня. И в этом коротком взгляде мне чудится обида, обращенная прямо на меня.

— Они, наверное, не знали, — оправдываюсь я. — А то бы не притронулись. Уверяю вас, Штефана.

— Да, да, — говорит она и еще больше ускоряет шаг. — Когда б были в жолнерской форме и получали норму мыла, они бы не кушали конину. Никогда. А это цивильные тряпки… О, они могут все сделать…

Она не знает многих наших выражений и вообще пользуется весьма своеобразной смесью польских, русских и молдавских слов, не говоря уж об акценте и дикции. Но даже это придает особое очарование ее речи. За чем же ей все-таки понадобилось обозвать моих земля ков "поганцами"? Слово это кажется мне слишком обидным. Наверное, она тоже это поняла. Она вдруг замедляет шаг, ждет, чтобы я нагнал ее, и мы идем рядом.

— А зачем ты называешь меня Штефаной? — спрашивает она вдруг.

— Это на молдавский лад, — отвечаю я. — А что, не нравится?

— Нравится, — роняет она. — Стефания — Штефана — все равно. Но так называешь меня только ты… — Она замолкает ненадолго, но этого вполне достаточно, чтобы порозовевшие щеки снова обрели свой естественный цвет. Она уходит быстро вперед и останавливается у самой землянки.

— Что случилось с Чобом? — спрашивает доверительно и тихо. — Он всегда был настоящий жолнер. Тоже покушал конины?

— Конины? — Я вздрагиваю, словно меня в чем-то обвиняют. — Не знаю, но думаю, что нет… — И тут я неожиданно вспоминаю о предложении Гриши ограбить склад. — Да нет, такого быть не могло. У него что-то с ногами. Ноги не держат его.

— Это буран, клятый буран! — грустно вздыхает она. — Когда бы он кончился…

Она куда-то уносится мыслью и сразу же превращается в ту, прежнюю, у которой даже глаза были скрыты за платком. Спутавшиеся пряди волос спадают на лоб, она вся как-то сереет, словно нарочно хочет подурнеть.

— На санях даже не можно проехать, — озабоченно продолжает она, осторожно нащупывая в темноте место, куда поставить ногу.

Несколько раз я порываюсь протянуть руку, поддержать ее, но мешает робость. Я знаю, что в эти мгновения она уже не рядом со мной, она где-то далеко-далеко и отдаляется все больше. Вернется ли когда-нибудь, и то неизвестно. Но я не о себе думаю. Лично мне от этого ни холодно ни жарко. И странное дело — именно это безразличие меня больше всего и мучает. В чем дело? Я-то ведь хорошо знаю, куда она уносится мысленно… Конечно, к нему, к ним, к партизанам… Неужто это и делает меня таким равнодушным?

— …Когда бы привезти самое необходимое… медикаменты… — доносится до меня голос. — Люди день и ночь работают, очищают дорогу. Но не получается. Не можно проехать… Уже мы потеряли несколько человек. Снег… снег… Много-много снега и этот ветер. У Чоба ноги болят? Але это, может, слабость… А они, как это?.. Распухали, да? А ты… вы… пожалуйста… держись… не сдавайся…

"Держусь, Стефания, держусь, Штефана! Я здоров как бык, аппетит — волчий, никакой черт мне не страшен. Готов идти, куда бы ни послали: лопатить снег на дороге, пробиваться сквозь двухметровые заносы. Если нужны лекарства, если ты говоришь, что надо…"

"Надо!"

Я вдруг обнаруживаю, что говорю это вслух. Она могла услышать… Разобрала она что-нибудь или нет? Тут я, к счастью, замечаю нашу землянку. Оказывается, мы уже миновали ее. Поворачиваем. Я пропускаю ее вперед.

— Входите, сестра.

Гриша бредит.

— A-а! Ну-ну, давай, — бормочет он каким-то странным голосом. Он оглядывает нас поочередно, но не узнает.