Луна как жерло пушки. Роман и повести

— Интересно получается: мы уйдем, а кто же докончит противотанковый ров? — спрашивает кто-то из темноты.

— Братцы мои, да кому он нужен теперь, этот чертов ров? — весело откликается другой. — Город-то не отдали. Немцу нос утерли!

Казаку явно пытается подражать Силе Маковею.

— А ведь верно! — поддерживают его.

— В случае чего заполним его фашистской падалью.

— Конечно. Засыплем его обратно. Чтоб весной не квакали в нем лягушки.

— Дельно сказано. Пусть люди спокойно пашут и сеют…

— Не надо этого делать, — вмешивается еще кто-то. — К чему все это? Сколько труда тут вложено, сколько пришлось перенести… Пусть остается. Пусть квакают в нем лягушки…

— Ладно, засыпать пока не будем. Но и ковырять его нет смысла. Хватит!

— Завтра не выходим на трассу. Уррра-а!

— А ну бегите кто-нибудь по другим землянкам, договоритесь, чтобы завтра никто не выходил копать.

— А что скажет Туф? — сомневается кто-то.

— Нам-то что! Пусть говорит, что хочет.

Молчание.

— Мда-а! Насчет Туфяка еще надо посмотреть, что получится.

Молчание…

И в этом молчании все слышат глухие стоны Гриши Чоба.

— Что-то мы уж больно расшумелись, — спохватывается кто-то из ребят. — Подождем-ка лучше до завтра. Утро вечера мудренее.

И снова пауза.

— Слушайте, ребята, неужто их действительно поперли из города?

— Ну вот, опять засомневался…

— Тогда давайте спать, братцы! Кто же туда пробьет дорогу, если не мы? Кто скорее откроет путь к нашим? Забыли, что, пока не будет дороги, в город не попасть.

Все расходятся по своим местам и вскоре засыпают.

Я возвращаюсь к Грише, о котором успел за эти минуты начисто забыть. Отблески огня пляшут на его лице, придавая ему странное выражение.

— Держись, браток! — весело кричу я. — Жизнь — копейка, судьба — индейка! — Я обнимаю его за плечи и тормошу, уверенный, что именно так бы поступил Силе Маковей. — Завтра запеленаем тебя и прямой доставкой — докторам. Возможно, в самом Сталинграде лечиться будешь. Ну как, не возражаешь? Они тебя, голубчика, быстро подремонтируют. А потом — пожалуйте в строй и — шагом марш! Догонишь нас по пути в Кишинев. Устраивает? Еще бы…

Он смотрит на меня не мигая и не издает ни звука. Глаза его широко открыты, мысли где-то блуждают. В одной руке он сжимает кисет, в пальцах другой вяло держит потухшую цигарку.

— Э-э, нет, браток. Так дело не пойдет! — продолжаю я, по-прежнему подражая Маковею.

Он моргает, потом отводит глаза. Я беру у него из пальцев цигарку, он не сопротивляется.

— Пойдем, друг, пойдем ко мне на лежанку, здесь дует. Ну что же ты? — Я тормошу его, прошу, мне бы хоть услышать его голос, сдвинуть его с места. — Теперь все будет в лучшем виде. Давай помогу…

Но он не поддается, не хочет даже выпустить из рук помятый кисет.

— Что с тобой? Что молчишь? Скажи что-нибудь! О чем ты думаешь, Чоб?

Он снова отводит глаза, он смотрит поверх моей головы в точку, расположенную где-то далеко, за пределами нашей землянки. Словно дитя, которое не в силах оторвать глаза от заворожившего его зрелища. На минуту я теряюсь, не знаю, что предпринять. Он лежит передо мной, согнутые колени почти касаются подбородка. И это наш Круши-Камень?.. А глаза как у ребенка…

Снова пытаюсь поднять его, передвинуть к лежанке. Но он не дается. Нет и нет. Он сопротивляется из последних сил.

Бросаю оставшиеся стебельки в огонь и кое-как добираюсь до своего места. Пролезаю, повернувшись на бок, между двумя соседями, втягиваю голову в плечи и пытаюсь согреться на сон грядущий. Эти последние минуты перед забытьем — самые счастливые.

А сегодня они и вовсе особенные. Эта наступившая в Сталинграде тишина… Сквозь смежающиеся веки прорываются последние лучи костра. Под пеплом дотлевают остатки стеблей, и я спешу — не то осознанно, не то во сне — протянуть к ним онемевшие ступни, пока сияние огня совсем не погасло. Глупо, конечно: где лежу я, а где костер. И потом — мои ноги ведь совсем уже ничего не ощущают. И все же я слежу с особым чувством благодарности за миганием догорающих стеблей. Мне даже чудится, что ноги мои ощущают легкое дыхание тепла, оно, наверное, подобно теплу ее груди. А я ведь так ничего и не ощутил тогда на санях, когда Стефания согревала мне ноги. Теперь вот чувствую…

Засыпаю, обволакиваемый этим теплом, согретый с двух сторон спинами моих товарищей. И во сне мне кажется, что тепло это, наподобие крыши, защищает меня от холода. Но постепенно оно обретает плоть, наливается тяжестью, давит сверху. Дышать становится тяжело, мне хочется сбросить эту тяжесть, но я не смею: не то холода опасаюсь, не то еще чего…

Вдруг слышу гомон голосов вдали, он перерастает в громкие возгласы, крики "ура!". Значит, правду говорили про Сталинград! Открываю глаза, пытаюсь вырваться из пут сновидений. Никто вокруг не спит, все повскакивали со своих мест. В темноте — фейерверк искр, высекаемых на огнивах, землянка наполняется светлячками. Только и слышно: Сталинград, Сталинград…