Луна как жерло пушки. Роман и повести

Бросила она ему вызов однажды в самом разгаре пиршества, когда большой салон Майера ломился от снеди, когда во главе стола, между женихом и невестой, сидел сам Цурцуряну во фраке с атласными отворотами, в крахмальном воротничке и белой, как ласточкина грудь, манишке. Бросила вызов в лицо как раз тогда, когда гости, растроганные щедростью Цурцуряну — благодетеля, подписавшего вексель бедной невесте на половину приданого, превозносили его до небес, перечисляя именно то, чего жаждала Митина душа. Как он без чьей-либо помощи поднялся со слободских пустырей и каких он теперь достиг высот. Его скитания, его «гайдучество»…

Здесь были и те «избранные», чьим именем так дорожил Цурцуряну, ради которых, в сущности, и козырнул своими тысчонками. Это были компаньоны Стефана Майера, почетные гости салонов. Люди с положением и весом, нужные люди. Да и сам хозяин восседал тут же со своей кралей, царицей заведения и всей слободки. Всех их пригласил Цурцуряну. За всех платил он — и за этих барышень и кавалеров, и за тех свах, сводников и «котов», и за своих мальчиков на побегушках, которые, если надо, готовы были глотать огонь и даже сесть за решетку, если дело шло о личности или престиже Мити Цурцуряну.

Именно они, чтоб угодить благодетелю, затронули вопрос о растратах; говорили, конечно, в принципе, как о явлении широких государственных масштабов, явлении куда более внушительном и достойном, нежели подделка валюты или… б-рр-рр-р! — обыкновенное, пошлое воровство.

Похвалы множились, правда, соответственно выпитому, но достаточно убедительные и расцвеченные красочными примерами.

По всеобщему признанию, Митика держался отлично. Он лишь изредка сдержанно кивал головой, сохраняя достоинство, как подобает хозяину пиршества, но глаза его сияли. Словом, Цурцуряну таял. Дошло до того, что он благосклонно принял намек о сходстве между ним, Цурцуряну, и знаменитым американским гангстером Аль Капоне. Все, кто слыхивал об Аль Капоне, оценили намек и зааплодировали.

И вот тут-то, когда рукоплескания стали затихать, Маргарета совершенно спокойно сказала:

— Да ведь ты просто куроцап!

Произошло замешательство.

Цурцуряну, поднося бокал ко рту, замер в изумлении.

— Ничего не понимаю… — он действительно ничего не понял от неожиданности.

— Так-таки не понимаешь, красавчик? — умилилась Маргарета. Она встала. Смуглой холеной рукой подняла бокал, словно для тоста. — Что ж, я объясню тебе, Цурцуре-Цурцурел. Ты, босяк от рождения, еще мальчишкой воровал белье с веревок, таскал всякую мелочь. Таким ты и остался. Ты просто сявка[6]. Был и есть сявка… Понял? Заруби себе на носу. Разве что принарядился, нацепил, вижу, крахмальный воротничок…

Она расхохоталась ему в лицо.

— Скажи, красавчик, не режет ли тебе шею этот воротничок? Не давят на твои босяцкие мозоли эти лаковые туфли? И фрак тебе не по плечу, Цурцуре-Цурцурел. Это тебе говорит Марго!

Она гордо села на место, пригубила вино и взглянула на Митику — сказать ему еще что-нибудь или хватит? Ее влажные, сочные губы были свежи, как только что сорванная, спелая ягода.

— Растратчик! — прыснула она. — Аль Капоне!.. Ха-ха-ха! Аль Капоне! Ты, который за всю жизнь ни разу не держал в руке пистолета! Тебе дубинка к лицу, дубинка!

Она смеялась. Ах, этот смех — Марго прекрасно понимала — он был неотразим! В нем дразнящим вызовом играла жадная молодость, — как солнечный зайчик, который в руки не дается. От этого звонкого смеха теряли голову и соловели почтеннейшие люди города…

— Так и вижу тебя с дубинкой, в мужицких штанах, в постолах, чтоб не слышно было, как ты крадешься…

Цурцуряну выронил стакан, он разбился вдребезги. Звон вывел из оцепенения сидящих за столом. Очнулся и Цурцуряну.

— Тебе никогда не видать того, что видела я, — вдруг с болью и ненавистью в голосе сказала Марго, не обращая внимания на гнев Цурцуряну. — Никогда так не подняться… И все же мне пришлось вернуться в заведение Стефана Майера!..

Она гордо встала из-за стола и, не оборачиваясь, вышла из зала.

…Что правда, то правда, никто не мог упрекнуть Цурцуряну, что у него руки были в крови. Не мог сказать, что он «работал» только для себя. Он помогал многодетным вдовам, старался выдать замуж бедную девушку, никогда не отказывался протянуть руку помощи пострадавшим от пожара или наводнения. Он широко раскрывал свой кошелек для того, у кого пала единственная лошадь или корова, кому угрожала распродажа с молотка. Сколько крестин было отпраздновано благодаря ему, сколько свадеб!

Но пусть бы посмел кто-нибудь сделать хоть малейший намек на то преступление, о котором некогда ходили вздорные слухи, — будто бы он своими длинными, ловкими пальцами во время драки вцепился в горло напарника, который не хотел признать его вожаком, и задушил насмерть…

Но в слободке был еще один человек, который остался равнодушным к славе Цурцуряну. Человек, о котором говорили многие…

Это был Петрика Рошкулец.