Луна как жерло пушки. Роман и повести

— Сделать из тебя коммуниста? — грустно усмехнулся Рошкулец, опускаясь на стул. — Ты взломщик, Цурцуряну. Ведешь легкую, разгульную жизнь… любовницы, гулянки, компании… Ты за золотом гоняешься, выходишь сухим из воды, взятки суешь направо и налево, а трудиться не хочешь.

Цурцуряну возмутился:

— Что? Я не работаю, Лупоглазый? Я?!

— Хоть бы меня приняли, — продолжал Рошкулец, не слушая. Цурцуряну так и застыл на месте от удивления. — И меня не принимают в коммунисты. Дескать, я полустихийный элемент… Не выдерживаю линию… Товарищи говорят, что мне нужно расти. Вот какое дело. Теперь понял?

Он поглядел на Цурцуряну и, видя, что тот сидит как оплеванный, сбавил тон:

— И еще. Недавняя демонстрация безработных, где меня схватили… Говорят, что она была проведена стихийно, не вовремя. Снова «элемент», понимаешь, «линия»! И тут, как нарочно, шпики из сигуранцы освободили меня, а тех, кто шел в самом хвосте и не вымолвил ни слова, тех держат взаперти. Почему меня освободили? — с отчаянием спросил Петрика. — Ведь я не хуже других, и если мне когда-нибудь попадется в руки легавый, я его не пощажу. Ненавижу до смерти всю эту свору! Я боюсь, что товарищи перестанут мне доверять, заподозрят в чем-нибудь, — тогда меня никогда не примут, и тогда, значит, я зря живу на свете…

Глаза у Петрики были сейчас, как окошки хижин на закате, когда солнце тайком освещает их.

— Они примут тебя, Петрика! — воскликнул взволнованно Цурцуряну, вскакивая на ноги. — Я сделаю так, что тебя примут!

Он вытащил из кармана пиджака бумажник, рванул из него толстую пачку денег, взмахнул ею в воздухе, как веером, и с треском швырнул на стол.

— Сто косых! От Мити Цурцуряну! Возьми их в руки, пощупай, тепленькие! — Он тревожно посмотрел на Петрику, как бы тот не отказался. — Раздели их по своему усмотрению. Только чтоб коммунистам, политическим безработным. Купи им обувь, все, что нужно… Скажи им, что это за душу Митьки, слободского голодранца. На эти красненькие выкупишь всех арестованных, кого пожелаешь! Если еще потребуется, дам еще? Только мигни мне, дай знак… Сто косых — это десять тысяч лей. Бери и делай, что велит тебе сердце. Чтоб видели все коммунисты, что ты с ними, Петрика, и они примут тебя!

Рошкулец молча слушал его, пока он не кончил. Потом кончиками пальцев отстранил лежащие перед ним на столе деньги.

— Почему? — изумился Цурцуряну. — Вам деньги не нужны?

— Нужны, но краденых не берем.

Цурцуряну побледнел. Чувствовалось, что он делает неимоверные усилия, чтоб сдержать ярость. Он шагнул назад.

— Я не куроцап, — удалось ему наконец вымолвить. — Заруби себе это на носу. Так и рассказывай, если зайдет речь, и детям своим и… внукам.

— Нет. Это не трудовые деньги.

— Я отнимаю у богатых, — продолжал Цурцуряну. — Беру у богатых и раздаю бедным. Я не вор, как другие.

— Нет, вор, — снова прервал его Петрика. — Вор, как все воры, и, кроме того, говорят, и убийцей был.

Цурцуряну замер. Он не ответил, не выказал ни изумления, ни гнева, но что-то в нем оборвалось. Он сделал несколько шагов вдоль стены, быстро повернулся и раздельно спросил:

— Кто тебе сказал, что я убил?

Он вынул руки из карманов. Руки с цепкими пальцами, длинными и тонкими, как у пианиста. Они-то и выдали его. Они мелко дрожали. Косые глаза Рошкульца могли этого не заметить.

— Так говорят, — продолжал Рошкулец равнодушно и презрительно.

— Кто тебе сказал, что я убил? — повторил Цурцуряну, и видно было, что он уже не слышит своих слов. В его глазах вспыхнул дикий блеск, который, казалось, никогда не исчезнет. Он сделал еще несколько шагов, поглаживая и потирая пальцы, словно они у него онемели. — Кто тебе сказал, что я…

— Убери со стола свой капитал, дети увидят. — Петрика быстро сунул ему в карман пиджака всю пачку. — Ну что, братики и сестрички? — обратился он к появившимся в дверях детям. — Наигрались?

— Папочка… дай еще бутербродов! — пискнула девочка.

Лицо Цурцуряну не дрогнуло. Он не спускал глаз со своего обидчика. Впервые в жизни он и вправду готов был убить…

Рошкулец взял с полочки оставшуюся половинку редьки, и эта несчастная редька вдруг полоснула Цурцуряну по сердцу. Он поправил узелок галстука и глубже запихнул в карман пачку денег.

— Я тебе припомню, Лупоглазый! — сказал он тихо, чтоб не услышали дети. — Вспомнишь ты когда-нибудь Митику Цурцуряну…

— Иди, иди, фаэтон ждет тебя! — кинул ему Рошкулец на прощанье.

Но Цурцуряну и так уже был в дверях. Он обернулся:

— Поцелует когда-нибудь мама твой труп. Элемент!..

И хлопнул дверью.

Цурцуряну бродит по ночам…

Все дни он в училище. Стройматериалы, прежде чем стать новым зданием, сначала проходят через его руки и плечи. Он грузил раньше песок и камни. Теперь грузит двери, окна, кровельные листы…

А ночи принадлежат ему. День проходит быстро, как бег лошадок, ночь же еле-еле тянется, словно клубок с запутанными нитками, с бесчисленными узлами. Что теперь будет в старом здании после переезда? Это старое здание возчик видит всегда в каком-то хаосе. То это бывшее заведение Майера, то бывшие мастерские, то ремесленное училище…