Луна, луна, скройся! (СИ)

Я прикидываю: сейчас на охоту выходят реже, значит, умирают позже. Но не сильно: ни у одного виденного мною «волка» возраст сорока лет не превышал; только Ловаш упоминал, что в его семье есть «волк» пятидесяти шести лет, что явно гармонирует с гипотезой неизвестного автора. Ох, Люция, какая же ты дура! Да ведь, если эта гипотеза верна — а я в этом почти не сомневаюсь — Ловаш подарил «волкам» саму жизнь. Нормальную! Человеческую! В шестьдесят, восемьдесят, сто лет!

Должно быть, такую, какую хотел бы подарить своей дочери, незнакомой мне девочке, умершей в шестнадцать лет. Как я понимаю теперь, моей троюродной сестре.

Я ожесточённо тру глаза. Голова опять уплывает.

Где-то внизу колокол зовёт на ужин.

На столе всегда примерно один набор продуктов. Картошка, или тушёная капуста, или варёная репа; по утрам, то есть, около полудня — обитатели замка не мешают мне жить по «волчьему» ритму — омлет или яичница. Хлеба больше не дают, но я не очень по нему страдаю. Из мяса — всегда курица, или варёная, или тушёная, почему-то никогда не жареная. Её дают, правда, не каждый день. Или Твардовский-Бялыляс слишком набожен, или попросту чертовски беден, и я склоняюсь ко второй версии. Напитки всегда одни и те же: на завтрак — кофе со сливками, на обед — чай, с мятой или брусникой, на ужин — сильно разбавленное вино. О том, что наступило воскресенье, я узнаю, обнаружив к обеду десерт: тарелку мелких пунцовых вишен. Пальцы и рот покрываются от них плохо стираемыми кровавыми пятнами. Впрочем, мыло и вода без особого труда расправляются с ними.

«Только что обращённые упыри не знают меры ни в похоти, ни в дьявольском своём голоде, ни в злобе. Они ломают шеи случайным прохожим, терзают своих вдов и невест, разрывают длинными клыками шеи своих жертв и, опьянённые запахом и вкусом крови, начинают рвать и мясо. Однако, их новый желудок негоден к употреблению твёрдой пищи. Они набивают его, пожирая труп, до крайнего предела, и уже через час или около того, когда желудок впитал кровь, извергают мясо обратно. Только обративший его упырь, если уже довольно силён, может остановить упыря молодого, но редко делает это, равнодушный к мукам жертв или упивающийся греховностью того, что творит его дитя, а иногда и сам присоединяющийся к отвратительной трапезе».

Омерзительней всего в этом тексте вовсе не то, что он, скорее всего, верен. А то, что я представляю Ловаша, когда он только сменил свою природу. Воспалённое от многочасовых сидений над текстами воображение рисует слишком яркие, слишком детальные и убедительные картины.

Те люди, которых убил мой отец… он только пил их кровь или пожирал их тела тоже?

«Известны случаи, когда упыри из остатков христианского человеколюбия, не до конца изничтоженного в них дьяволом, удерживали обращённых ими от свободной охоты, передавая им кровь свежеумерщвлённых жертв в сосудах и не допуская их до предмета их похоти до тех пор, пока оная не исчезнет. Первое не сказывалось на молодых упырях вовсе, а вот по причине второго они теряли возможность блудить вовсе, словно после кастрации. Очевидно, что они сохраняли возможность грешить, когда таковой потакали, давая поедать человеческую кровь с душой её, а от непопущения греха похоти бес в них слаб, и они становились неспособными к этому греху. Таким образом, очевидно также, что если долго не давать упырю есть крови, он потеряет способность употреблять её в пищу и всякий к ней интерес. Уверен, однажды будет возможность испробовать этот способ на практике и вернуть людям, превращённым в богомерзкие существа, их человеческую, Господом данную природу.

В любом случае, со временем упыри становятся хладнокровнее и хитрее, и не так легко идут на поводу своих страстей. Вот почему обнаружены и убиты людьми или ликантропами из цыганских шаек почти всегда бывают упыри более слабые, обращённые недавно, чья жажда грешить застилает разум.

Нет также никакого сомнения, что эта начальная одержимость мерзкими желаниями подстрекается дьяволом для того, чтобы упырь как можно скорее испоганил в себе остатки человеческого, христианского. Когда эта задача выполнена, дьявол ставит перед собой другую — продлить противоестественное существование монстра на этом свете, чтобы он как можно больше урона и несчастий принёс добрым христианам.»

Идёт вторая неделя, а Марчин не показывается, и я не получаю никаких вестей о Люции. План побега тоже всё ещё не готов — проклятое зелье мешает мне мысли, превращая меня в существо вроде того, каким я была после Коварны: способное воспринимать, но не анализировать, запоминать, но не придумывать. В голове постоянный туман, а уж какая дрянь мне снится… просыпаюсь всегда резко, будто выныриваю, и долго потом глотаю сырой, пропахший каменной пылью воздух.