Луна, луна, скройся! (СИ)

По двору ковыляет «Ядзибаба», то спеша задать корм курам, то исчезая за домом, с той стороны, куда не выходят окна моей башни. Стены её хотя и не очень ровны, но для человека с моим опытом скалолазания — от стекла отличаются не очень. В какой-то момент, отчаявшись, я даю разгуляться детской мечтательности: вот было бы здорово, если бы волосы у меня, как у князя тёмного леса, от тоски принимались расти. Я бы отпилила их столовым ножом, сплела из них верёвку и спустилась потихоньку на рассвете. Воображение тут же злорадно подкидывает мне картинку: пока я примеряюсь вылезти из окна, «Ядзибаба» замечает верёвку и, щеря длинные крепкие зубы, шустро, как паучиха, поднимается по ней в мою спальню.

Ох, хорошо, что комната закрывается изнутри. Иначе я бы не могла теперь заснуть. Как назло, эта картинка всплывает у меня перед глазами снова и снова.

Наконец, Марчин объявляется.

Стихи Урбена (или Урбаина, кто знает, какое произношение предполагал французский в столь давние времена) Граса интересуют меня только из-за пометки «поэзия вампира». И разочаровывают со второй же строки. Банальные, затёртые, истрёпанные слова, измусоленные, исчавканные образы. А уж тематика — мсье Грас явно из тех поэтов, которых Ференц назвал «зацикленными»: одно желание разом трахнуть и скушать безымянную девицу, и, скорее всего, в каждом стишке — новую. Розы, слёзы и алмазы прилагаются. Нет, конечно, я никогда не верила в гламурный образ вампиров из телесериалов, но почему-то оказалась неготова обнаружить в их рядах графоманов. С другой стороны, я когда-то не представляла кого-нибудь из них в роли Казановы — до встречи с Ловашем Батори. Я была твёрдо уверена, что женщина в их бесконечное существование вписывается только одна, и та недолго, и лекция о том, что даже у мёртвого мужчины есть, мол, свои мужские потребности, потрясла меня до глубины души. Что же касается стихов Урбена Граса, то человек, который берёт себе подобный псевдоним — «городское милосердие» или «благовоспитанное изящество» — на дурной вкус и огромное самомнение должен быть подозрителен изначально. Не представляю, чтобы так решили подписываться Федерико Гарсиа Лорка или Михал Козимиренко.[56]

На всякий случай я быстро перебираю ещё пару десятков «книжиц» в поисках поэзии, например, Ференца, но претерпеваю неудачу. Чем-то оказался мил Твардовскому-Бялылясу именно Грас.

А я возвращаюсь к методическому прочтению прозы вполне человеческой, продираясь сквозь легенды о дьяволопоклонниках, уверения о существовании маленького хвостика у младенцев-«волков» и еврейских чародеев, историй о тех или иных молодых упырях и снова — бесконечных раввинах-тайнокнижниках (причём авторы-католики уверяют, что те тайные книги переплетены кожей негров, непременно прошедших крещение). Время от времени попадаются работы, в каждой строке которых сквозят уверенность и знание очевидца; эти рукописи действительно по-настоящему интересны. Оттуда я выбираю, словно ягоды из густой листвы, отрывки, чем-то меня цепляющие.

«Известен случай, когда помешавшийся упырь из трансильванских дворян погубил своей похотью вдову, но не остановился за этим, а год за годом разыскивал похожих на неё девиц и женщин и пытался обратить их, чтобы жениться. Они погибали одна за другой, пока, наконец, одна не превратилась в упырицу. Но и эту он сгубил, зачав ребёнка, который умер в её утробе и стал причиной её собственной смерти, теперь уже последней.

Иудейские тайнокнижники уверяют, что смерть ребёнка и матери неизбежна, когда упырица зачинает от упыря. История трансильванского дворянина показывает правдивость их слов.»

Надеюсь, на той несчастной упырь всё-таки прекратил свои опыты. Хотя до маньяков туго доходит. Эх, жалко, что умирает только мать. Если бы горе-зачинатели тоже упокаивались, уверена, количество желающих поэкспериментировать резко бы сократилось.

А вот, наконец-то, и свиток о жрецах.

Колокол.

Первое, что я замечаю, войдя в столовую — запах жареной баранины, да такой, что слюнки текут. После беспрестанной курицы этот аромат вызывает ликование. Потом я понимаю, что стол накрыт на двоих и что возле моего плеча стоит Твардовски-Бялыляс. Я непроизвольно отшатываюсь; Марчин делает вид, что не заметил, и, подойдя к столу, отодвигает для меня стул.

Ужин можно объявлять праздничным: закрытое крышкой блюдо с жареной бараниной, кастрюля, из которой кузен кладёт на мою тарелку рассыпчатый рис с изюмом, орехами и мёдом. Коврижка пшеничного хлеба, которую Марчин разламывает так же торжественно, как и в первый наш совместный ужин. Разбавленное вино.

Мой кузен выглядит ещё болезненнее, чем обычно. Все его движения немного замедлены, брови и губы постоянно подрагивают. Надеюсь, это не признаки обострения какого-нибудь психоза.

— Ты нашёл Люцию? — спрашиваю я.

— Примерно так. Нашёл её пояс.

— Она его сняла?!

— Она его не могла снять, — Марчин смотрит на меня с лёгким укором. — Кто-то помог ей.

— Кто?

Взгляд кузена становится ещё укоризненней. Он молчит несколько секунд, но всё же снисходит до ответа.