Луна, луна, скройся! (СИ)

В комоде я обнаруживаю не только уцелевшую одежду и бельё, но и заботливо очищенный нож вместе с ножнами и ремнём, и атлас со вложенной фотографией Батори, и даже верёвку с альпинистскими палками-крюками, и отдельно лежащий опустошённый рюкзачок — в нём только деньги, которые я нашла в кармане Твардовского. Нет только ломика-гвоздодёра, но купить новый — не проблема. Сапожки стоят прямо на коврике у кровати, таком же пёстро-полосатом, как и занавески на окнах. Ради мирной передышки я надеваю юбку, а поверх блузки, подумав, гарсет — вот уж не думала, покупая его, что доведётся использовать именно для траура, да ещё так скоро. Конечно, Марчин не был мне близким родственником, но… всё же он славный был парень. Надеюсь, его голова доскакала до Ядвиги. К сожалению, расчёску положить в комод никто не догадался — та, которой я пользовалась, осталась в куртке у Твардовского — и мне приходится кое-как приводить волосы в порядок пальцами. Я оставляю их распущенными — и так слишком долго собираюсь. Подумав, всё-таки подпоясываюсь ремнём с ножнами — а то иногда обстановочка меняется очень уж неожиданно.

Кристо обнаруживается на кухне, на первом этаже, активно жующим тушёную капусту со свининой.

— Доброе утро, госпожа Вайткус, — говорю я хозяйке.

— Добрый день, — усмехается та. — Только я «госпожа Вайткене», всё-таки. Хотите кушать?

— Да, спасибо.

Я сажусь напротив Кристо, и хозяйка, пожилая аккуратная дама, споро и ловко накладывает мне капусту, ставит передо мной тарелку, блюдечко с булочкой, кладёт вилку. Наверное, она годами кормила так детей, вернувшихся из школы — я испытываю вдруг укол острого сожаления по воспоминаниям, которых у меня никогда не было и теперь уже никогда не будет. Некоторые говорят, что, когда ты знаешь, что твоя мать тебя не любит — это очень больно. Нет, это… никак. Но чем больше общаешься с чужими матерями, тем сильнее становится чувство, что у тебя что-то украли, что-то очень важное и нужное. Как руку или ногу. Или глаза. По ощущениям это не как боль — как очень сильная растерянность.

— Скажите, пожалуйста, а кусок колбасы, который был у меня в кармане куртки, куда он делся? — спрашиваю я, берясь за вилку.

— Я его забрал, — отвечает Кристо по-галицийски (хотя в Польше говорят — «на галицкий манер»). — А тебе пора, м-м-м, подкрепиться?

— Нет, я на всякий случай спросила.

Капуста очень вкусная, а булочка — вообще как облачко из теста. И, что немаловажно, они без картошки. Наслаждаясь завтраком, я в то же время обдумываю, как объяснить Кристо, что концепция несколько изменилась и до того, как отловить Люцию, нам надо посетить несколько могил. Кажется, их осталось всего-то четыре или пять. Поскольку аргумент с замужеством уже израсходован, даже и не знаю, что придумать.

Наверное, стоит просто сказать правду. А если он не сделает из неё верных выводов — сам дурак. Пускай тогда хотя бы под ногами не путается.

— Никта-а-а! Ни-и-икта-а-а!

Наши крики давно бы мёртвого пробудили — конечно, окажись он достаточно близко от нас. Другой вопрос, что, насколько близко мы сейчас от мёртвой жрицы, неизвестно совершенно — я рассчитала место встречи с жалостливым дальнобойщиком примерно, а уж каким маршрутом меня Адомас выводил к шоссе… Кристо то и дело мрачно поглядывает на меня, и я жду, что он взорвётся или просто пробурчит: «Да какого чёрта мы вообще сюда припёрлись, зачем всё это нужно?» — и тогда я с достоинством отвечу: «Потому, что я обещала это умирающему», и буду отстаивать свою точку зрения, и отстою — ну, или пошлю господина императорского волка к дьяволу на тринадцать рогов, но Кристо не говорит ничего, стоически пробираясь через поваленные деревья и головеткие заросли.

— Никта-а-а! Ни-и-икта-а-акх-кх-кххх…

Это у меня не выдержало горло — сорвала. Не то, чтобы совсем, но:

— Отдохнём немного.

— Угу.

Мы выбредаем на что-то вроде крохотной полянки — просвет между деревьями, ростками и кустами, скидываем рюкзаки и садимся на очередное трухлявое бревно.

— Лес не бесконечен, рано или поздно выбредем или к ней, или к Ядвиге, — говорю я подохрипшим голосом. Кристо смотрит на меня, как на умалишённую, но снова согласно мычит. Некоторое время мы молчим, поглядывая по сторонам. Прервать неловкую тишину первая решаюсь я:

— Знаешь что самое смешное? Меня чуть ли не каждый встречный пытался убедить, что я — внебрачная дочь Ловаша Батори. Откуда только такие идеи берутся?

Конечно, про каждого встречного я слукавила: один раз мне намекнул поэт Лико, и ещё один пытался убедить Твардовский-Бялыляс, мир его праху — но, как говорится, «не украсишься — не покажешься».

— А! — на удивление равнодушно отзывается «волк». — Это Батори и пускает слухи. Точнее, по его просьбе этим Тот занимается.

— Ты серьёзно?!

— Ага.

— Зачем он это делает?!