Луна на ощупь холодная (сборник)

Мы садились за выскобленный стол на кухне – выскобленный Ханой, – и Маркушка, тяжело моргая влажными аспидными глазами, начинал говорить. «Бог – иголка, а человек – нитка, ткань же – вечность». Старик бормотал, привычно раскачиваясь, вспоминал речения царей и раввинов. «Это необъяснимо, как вообще все самое сокровенное, как появление души младенца во чреве матери. Я чувствую Его присутствие постоянно. Господь только иногда, великим Пророкам является через слышанье или виденье. Ежесекундно же Он – благоухание. Когда я чувствую в комнате аромат цветов, я могу подумать, что мне это только кажется, но разумнее предположить, что цветы – за окном. И когда-нибудь я подойду к окну и увижу цветы. Окно есть смерть, а за ней – Господь. Некоторые люди, даже самые праведные, говорят, что ничего такого не чувствуют. Это не совсем так. Каждый человек хоть раз в жизни почувствовал, и вся вера держится на памяти о тех мгновениях». Я почти не вслушивался в речи старика, я смотрел, как солнце, удаляясь, тяжело уволакивало лучи. Свет убывал, унося оттенки цвета, обнажая и выпячивая все черное, скрываемое днем. Наконец наступала ночь. Стеной звезд она стояла за окном, не позволяя мне отделаться от ощущения, что меня кто-то ждет на улице. Только когда звезды становились видны лучше, чем зрачки собеседника, бережливец вопил: «Хана, лампу!» И входила Хана. Да, мы виделись в темноте. Хана вносила керосиновую лампу и зажигала ее прямо на столе, заслоняя меня от отца, а я в это время успевал обменять записки в деревянной миске с плотной, но беззвучно закрывающейся крышкой. Я делал это на ощупь, не сводя глаз сначала с темного, как у Суламиты, а потом золотистого, как у царицы Савской, лица. Хана исчезала. Лампа керосиновым язычком дразнила самую большую звезду, мигающую как глаз, в который попала соринка. Мне казалось, я вижу, как под изображением ночной комнаты и ночи за окном проступает фактура холста и воздух пахнет высыхающей краской и растворителем. Я говорил: «Извините, уважаемый, но все представления о Боге вызваны страхом перед смертью. Человек не может примириться с тем, что там, за ее порогом, не будет ничего и никого, и зовет Это Богом и Его Царством. Вы любите то, что называете Богом, а кто-то боится или ненавидит. А Богом все называют смерть. Смерть придет к каждому, поэтому Бог есть в жизни каждого человека». – «Нет, Бог – это не смерть. Он приходит, когда ты зовешь смерть, и дает силы жить». – «Религии породил инстинкт самосохранения. Верующих, должно быть, большинство, это нормально, как и то, что большая часть людей может испытывать боль, и боится ее. Но есть люди, способные преодолеть боль, и есть люди, не поддающиеся вере». – «Сначала вера облегчит любую боль, а потом человек сам преодолеет любую боль ради веры. Любой инстинкт можно подавить, но не истинную веру, и вера победит любой инстинкт». – «Вы говорите красивые слова, но их нельзя доказать». – «Доказать может только Бог, но лучше тебе верить в то, что огонь горячий, потому что он согревает тебя, а не удостовериться в этом, получив ожог». – «Спор о самых принципиальных вещах, лежащих над областью языка, неизбежно превращается в игру словами, и побеждает не тот, кто ближе к истине, а тот, кто лучше владеет языком». Старик изо всех сил старался потопить мою флотилию доводов в словесном море, он стрелял настоящими, днем заготовленными снарядами по моим игрушечным, вновь и вновь подпускаемым лодочкам. Он не замечал, что все мои реплики – только легковесные возражения, и я вовсе не подрываю его боевые эсминцы аргументов, а оставляю их плавать, просто не уделяя им внимания. Я хотел, чтобы его победа надо мной была тяжелой, такой тяжелой, чтобы он не смог со мной расстаться и взял бы меня в плен своим зятем. Увести Хану в Париж – и никогда больше не возвращаться в Польшу. Традиция – это дом. Из дома надо выйти и знать, что ты не безродная сирота, и, может быть, вернуться домой, когда оставят силы, и умереть там, где родился.

3