Луна на ощупь холодная (сборник)

Наши диспуты были прерваны неожиданной болезнью Марка. Он слег, и докторишка из Люблина объявил торжественный выход саркомы. Больной перестал принимать меня, а Хана передала шершавую от пропитавших ее слез записку, где говорилось, что Бог покарал ее болезнью отца за своеволие. Я боялся, что в этом черном свете она не пойдет за меня даже по истечении траура. Победа Маркушки стала бы его поражением, но ничья означала провал моего предприятия. Я слонялся у Ханиного забора, не видя в себе сил ни уйти, ни подумать, как быть дальше. Я находил какое-то успокоение в постоянной ходьбе, будто был при деле. Через четыре дня цадик Марк стал прощаться. Он призывал всех жителей местечка по очереди, давал напутствия, а самых бедных включал в завещание. Я был позван последним. Мне показалось, это не предвещает ничего хорошего – отпишет мне старые книги, и дело с концом. Впервые я был допущен в комнату. Меня провела тетка Ханы, такая морщинистая, что при желании на ее лице можно было прочесть надпись на иврите. В комнате пахло сухими травами, и в воздухе стояла тяжесть – возле постели умирающего никогда не бывает свежо. Ханы я не видел.

– Ты почти уже на истинном пути, – прошептал цадик, – что не сделал я – довершит Господь. Когда Хане было одиннадцать лет, ее похитили у меня разбойники, да покарает их Господь. Я выкупил ее у них ценой всего моего состояния, и они не тронули ее целомудрия. Я хочу совершить еще одну сделку над моей дочерью. Ты женишься на ней, если поклянешься, что не откроешь наготы ее и в твоем доме всегда будут хранить святую субботу.

Построение фразы придало мне силы, и мое сердце затрепетало, как пойманный воробей. Побеждает тот, кто владеет языком, истину же мы не познаем, пока не разучимся говорить. Я поклялся на Торе, я выполнил условие сделки. Сдержать клятву я умирающему не обещал.

4

Свадьба была скоропостижной, за праздничным столом Марк возлежал на подушках, желтый, как бумага его книг. Хана была грустна. Она боялась всего, что ее ожидало, и не смотрела ни на меня, ни на цадика.

Наконец настала ночь, и я вошел в комнату, наполненную мраком. Его было так много, что он распирал стены и делал комнату необъятной, как недра земные. У дальней стены, в четырех шагах от меня, на постели лежала Хана в белоснежной скорлупе одеял и простыней, Хана, уповающая на то, что никогда не выйдет из этого кокона и тело ее будет служить Богу и народу, производя потомство. Мне предстояло подарить ей ее тело, а вместе с ним и жизнь, и весь мир. Словно акушерка, я должен был освободить ее из околоплодного пузыря, в котором она жила, задыхаясь.

Я шел несколько миллионов лет, человек, мужчина и животное были согласны между собой, и это означало – любовь. Пока я шел, призраки, насельники мрака, клубились передо мной. Мои родители и мой погибший брат с пробитым сердцем, умершая родами мать Ханы и сонмы других мертвецов, наших бабушек и дедушек, сонмы, странствующие из ночи в ночь, как из пустыни в пустыню, пытались вмешаться в нашу жизнь. Они благословляли и проклинали, плакали и смеялись, что-то говорили, куда-то указывали, взывали к мести и прощению, молчали и укоряли. Кто-то подавал мне свиток Торы, кто-то – какой-то флаг. Кто-то – крест, кто-то фартук и мастерок. Кто-то рвал на клочки мои картины, а кто-то пытался вложить мне в руки скрипку и смычок. Они все хотели продолжить свою жизнь в моем потомстве, песок морской, каждая песчинка которого ищет стать жемчужиной, песок морской, рассыпанный в песке пустыни.

То, что я слышал, не было дыханием двух человек: это ветер пересыпал тонны песка с шелестом и свистом. В белых зыбучих песках постели тонула моя жена, ожидая исполнения обетования.

– Послушай, Хана!

– Не нарушай закона, пожалуйста!

– Есть законы природы…

– Над ними властен Бог! – повторила Хана слова своего отца.

Мои глаза, привыкшие к мраку, увидели, как она похожа на цадика Марка. Ее аспидные зрачки источали темноту. Мозг мой кричал: «Она простит! Простит меня!» Я откинул одеяло, тяжелое, как пласт почвы, и рванул простыню. Это оказалось невозможным: миллионы призрачных рук вцепились в ткань. Клятва тяготела надо мной. Истинное благословение неотличимо от проклятия. Я выбежал из комнаты, ноги мои увязали в песках. На кухне я схватил горящую лампу, которую ежевечерне зажигала Хана, и бросился к постели. Свет спугнул наших предков. Проклятые призраки убрались в шеол. Хана лежала, зажмурившись и обхватив себя руками поверх простыни. От смущения ее лицо стало коричневым. На встопорщившиеся ресницы были нанизаны слезы. Я разорвал простыню. Она треснула как череп собаки, попавшей однажды под мой мотоцикл.

Впервые в жизни я взмолился Тебе. Слова псалмов всплывали в моем сердце. Я просил Твоей милости и благодарил Тебя за ниспосланную казнь, потому что и проклятие от Тебя – благословение. Глубокая, рваная, сочащаяся сукровицей, в складках красной нездоровой кожицы, которая натягивалась при каждом вдохе и выдохе, безобразная рана зияла на животе Ханы. Похитители выжгли на ее коже звезду Давида.

Трепет смерти