Луна на ощупь холодная (сборник)

Клуб потонул в зарослях крапивы, напоминающих еловый лес.

Исчезли все, с кем мы танцевали четыре года назад. Одни уехали, другие переженились. Со мной здоровались незнакомые бабы в грязных цветастых халатах, а сестра шептала мне на ухо их имена – это были те девочки, которые когда-то по ночам рассказывали мне о первой любви.

На огородах росла конопля. Безработные юноши, усвоившие привычку часами сидеть на корточках, передавали по кругу самокрутки. Рустам был единственным, кто не «кумарил» – ему запретила Алла. Это подорвало его репутацию среди сверстников. Рустама презирали, от него отвернулись. Он лишился друзей, а вместе с ними и возможности заработать, скупая и перепродавая овощи, самогон и коноплю, как делали все. Впрочем, Рустама это не заботило, у него была Алла. Каждую неделю он собирался ехать в Москву на курсы поваров, но не мог расстаться с ней. Он готовил и возил ей еду, когда Алла дежурила в больнице в ночную смену.

Рустам был действительно счастлив увидеть меня – у него появился друг. Зая же вышла замуж, и Рустам всегда носил с собой фотографию племянника.

Он жадно говорил со мной о своих злоключениях последних лет.

Вот образец его рассказа:

«Я как, я не должен был в армию идти, меня от училища в Чаплыгине в районную сборную брали, и отсрочку дали. Петька ко мне приехал в общежитие, у него в Чаплыгине девчонка была, пошли гулять, и это, подрались, и обручальное кольцо с одного парня сняли. Петька снял. Мне участковый говорит: «Ну, чего, заявление на тебя есть, возмещай ущерб и иди в армию, или сядешь». Моя мать кольцо купила и брюки чьи-то красила окровавленные. Могла этого не делать, я все равно уже в армию шел. Служил на корабле, коком, всем нравилось, как я готовлю, но там свои проблемы были. Я сидел на гауптвахте перед дембелем, а в это время у меня все украли, – вернулся без формы, без фотографий, без ничего. Аллина фотография тоже пропала, жалко. Я и сейчас мог бы играть, меня помнят, сразу в сборную возьмут, но это в Чаплыгин надо ехать, но Алька же здесь».

Рустам был абсолютно аморален, не зная добра и зла, он только любил, как религиозный фанатик, как другие любят Бога. Все в мире представлялось Рустаму или преградой к соединению с Аллой, или ступенью к нему. Над кроватью Рустама к «Умилению» в киоте из серебряной фольги была прикреплена фотография Аллы в голубом платье, и тень огонька лампады касалась подбородка девушки.

Я наслаждалась, наблюдая за Рустамом, и держала его сторону: мне хотелось, чтобы Алла вышла за него. Больше никто не одобрил бы их брака – кому нужен безработный мечтательный подкаблучник?

Никто, кроме меня, не считал Рустама красивым, даже Алла. А я до сих пор не забыла его красоты: тени и полумрак не искажали и не сглаживали его черт – это свойство смуглокожих; детская припухлость щек, девичья – губ. Постоянная поза Рустама: сидит, ссутулившись, нога на ногу, руки крест-на крест на коленях, голова опущена и слегка развернута в сторону Аллы.

Рустам страдал всегда, даже от счастья. Он напоминал музыкальный инструмент, всем своим телом порождающий мелодию страдания, выражающий его голосом, движениями, даже дыханием, в котором непременно присутствовали всхлипывающие вздохи.

Он был недотепой.

Рустам, встретившись утром с Аллой, до вечерней разлуки не прерывал прикосновения, но так, что, возможно, она не замечала этого. Встреча начиналась с объятий, а когда Алла освобождалась от них, Рустам то гладил кончики ее пальцев, то разминал в руках прядь волос, то ласкал край платья или ремешок сумочки Аллы.

Вскоре после моего приезда они поссорились: кто-то сказал Алле, что Рустам «кумарил». Он клялся мне, что это неправда, мне – потому что Алла не хотела слушать. Я была посредницей и утешительницей.

Вечером мы остановились с Аллой под дикой яблоней, с улицы перекинувшей ветви в сад. Мягко шипел ветер, мы смотрели на малиновый шар, уходящий на дно неба. Я заметила, что по шершавому сухому стволу извилисто ползет ручеек влаги. Подняла голову – и слеза Рустама упала мне на лоб, потекла по моей щеке. Он сидел между веток с мокрым лицом и прижимал пальцы к губам, беззвучно умоляя не говорить сестре, что он здесь.