Луна в Водолее

Вообще-то, потомок шляхтичей не мог не считать себя католиком и, бывая в гостях у Льва Ивановича, всякий раз старался выкроить время, чтобы посетить костёл. Правда, это ему редко удавалось, но намерения — да, такие намерения он имел всегда. Однако в Великореченске оказалось неразрешимой проблемой найти ксёндза. Впрочем, о чём Окаёмову на ухо сообщила Таня, никто и не пытался её решать — молиться об успокоении души Алексея Петровича предстояло православному батюшке отцу Антонию, который согласился отпеть иноверца Гневицкого. Правда, найдя удобную отговорку: что Алексея крестили по католическому обряду — это ведь никому неизвестно? Неизвестно! Православные храмы он посещал? Посещал! Так какого, извините за выражение, лешего ему пытаются заморочить голову?! Ах, Алексей сам говорил, что, приезжая в Москву, иногда заходит в костёл? Грех, конечно, но — кто без греха? Ведь не перекрестился же? Да нет… об этом от него вроде бы никто не слышал… ну, вот! Ну, и ладненько! А блажь? Мало ли у кого какая бывает блажь! Ну, любил человек органную музыку — вот и заходил иногда в костёл. Бог простит.

Между Светой и Таней примостившись на узком боковом сиденье и с обеих сторон слыша женский, повествующий о подоплёке предстоящего отпевания, шёпот, Окаёмов думал в лад с отцом Антонием:

«Действительно! Какого, спрашивается, чёрта?! Эти сороки растрещали священнику о католицизме Гневицкого? — а в том, что это дело рук, вернее язычков, Светы и Тани, Лев Иванович не усомнился ни на минуту. — Ладно бы — воля Алексея. Так ведь нет! — Окаёмов хорошо знал, что его друг, создавая здесь образ держащегося веры отцов потомка польских конфедератов, нисколько не думал земные межконфессиональные дрязги переносить туда: Богу, по мнению Алексея, подобные глупости были до лампочки. Православный, католик, протестант, иудей, буддист, мусульманин, атеист, язычник — все Его любимые дети. Окаёмов целиком разделял это мнение друга и сейчас, левым ухом слушая Светин шёпот, а правым — Татьянин, сердился на них как на ябедниц-девчонок: — Ишь, хвастушки! Поставили священника в неловкое положение — и довольны! Не понимают, что подобный трёп — это отнюдь не любование своими грехами на исповеди! Хорошо, что у отца Антония оказалось достаточно мудрости, и он сумел найти выход из нелёгкого положения. А будь на его месте отец Никодим? Согласился бы он, рискуя отпеть католика, на эту заупокойную службу? И каково бы тогда пришлось Валентине? Интересно, болтливые девчонки подумали об этом?»

В Великореченске удостоиться погребения на Старом кладбище, это почти то же, что в Москве — на Новодевичьем: надо либо принадлежать к самым сливочным сливкам местного бомонда, либо заплатить бешеные деньги — не прямо, а в виде взяток властьпридержащим. (Женщины по пути поведали Окаёмову и об этом.) И теперь, «просвещённый», астролог имел возможность оценить преданность и заботу великореченских друзей Алексея Гневицкого: великолепно ухоженное кладбище! Всё в тени старых лип, клёнов, берёз, тополей, ясеней! Не говоря о кустах жёлтой акации, бузины, жасмина, сирени. Цветущей сейчас сирени! И на только — сирени. Беловато-розоватым цвели окружающие старую церковь яблони. Словом, живи, и… увы! Сие земное подобие Эдема с особенной остротой напоминало о бренности и краткости этой жизни. Взамен обещая… что? Окаёмов очень надеялся, что Свет, увы — только надеялся: истинной, дарованной Богом, веры он не имел. Точнее — имел её временами: как, например, сегодня, когда в художественной школе у гроба друга по его не плачущему лицу катились нездешние слёзы. А тут — у порога церкви, на оглушительно цветущем кладбище — нет: веры Лев Иванович уже не имел. Только — надежду, что никто не уйдёт в ничто.

Отпевание должно было начаться минут через пятнадцать, двадцать, когда прибудут все, добирающиеся «самоходом», из пожелавших присутствовать на церковной службе.

Валентина, как начала плакать в автобусе-катафалке, так и продолжала это занятие — Лев Иванович, Светино и Танино внимание направив на вдову, улучил несколько очень нужных ему минут одиночества. Пройтись, покурить — попробовать разобраться в своих ощущениях. Правда, последнее давалось Окаёмову с трудом — слишком много впечатлений пришлось на первую половину сегодняшнего дня: говорливая Танечка, Валентинин эмоциональный взрыв, странные (им не замеченный!) слёзы у гроба друга, искреннее сочувствие многих незнакомых людей, на миг залетевшая в двери ласточка — всё это в его не совсем трезвой голове спуталось и перемешалось до полной невнятицы. Например, ласточка — была ли она в действительности? Не примерещилась ли — подобно ангелам, порхающим под потолком? А сами ангелы? Эти призрачные, на неуловимые доли секунды очерчивающиеся вверху создания? Вдруг да — не примерещились? Вдруг да — слетелись? К гробу художника? И? Если начинаешь видеть ангелов… то? Уж не плачет ли, господин Окаёмов, по тебе «Матросская тишина»?