Луна в Водолее

Мысль о психиатрической клинике показалась Льву Ивановичу курьёзной: мираж, зрительная галлюцинация, игра перевозбудившегося воображения — симптомы далеко недостаточные, чтобы всерьёз опасаться за своё душевное здоровье, но… мелькнуть-то она мелькнула!

Поймав себя на этой тревожной мысли, Окаёмов затушил и выбросил в урну недокуренную сигарету и сразу же закурил следующую: довольно! Продолжать истязать свой усталый, нетрезвый мозг — запросто можно довести себя если не до психического расстройства, то до нервного срыва! Успокоиться, несколько раз не спеша затянуться «Примой» — и назад. К людям! К Валентине, Татьяне, Наталье, Светлане, Петру, Михаилу, Сергею, Юрию — ко всем, кто собрался на похороны Алексея Гневицкого: потомка шляхтичей, художника, педагога — друга!

В церковь Лев Иванович вернулся вовремя — минут за пять до начала службы. Взял у «распорядительницы» Татьяны тоненькую свечку и пристроился в заднем ряду собравшихся, но теснящиеся у гроба люди сразу же расступились и пропустили его вперёд — будто бы говоря этим, что место Окаёмова вблизи Алексея: рядом с вдовой и другими самыми дорогими усопшему людьми. Лев Иванович встал справа, в шаге от гроба, рядом с уже не плачущей Валентиной и зажёг свою свечку от чьей-то соседской — служба началась.

Отец Антоний, вопреки образу, сложившемуся по словам Светы и Тани, выглядел достаточно молодо — лет где-то на тридцать пять — и служил в охотку. Можно даже сказать — вдохновенно. Кадило, распространяя умиротворяющий запах ладана, птицей порхало в его руке, слова поминальных молитв выпевались чистым, на редкость красивым голосом. Особенно проникновенно звучало «яко Благ и Человеколюбец» — ну и, конечно, возгласы: «со святыми упокой» и «вечная память».

Вообще-то, церковные службы — по долготе, малопонятности, нарочитой таинственности — Окаёмова тяготили, но только не эта: не чин молитв над усопшим. Отпевание, по мнению Льва Ивановича, вобрало в себя всё лучшее, всё живое, что содержалось в церковных — за многие столетия окаменевших! — традициях. Астрологу казалось: только в погребальном чине замолкает Павел, а говорит Христос. Ибо Тайна Жизни и Смерти — в отличие от нещадно эксплуатируемого церковью надуманного таинства брака — действительно велика и открыта только Спасителю.

Лишним подтверждением окаёмовской мысли о благотворной силе заупокойных молитв явилось преображение Валентины: в начале службы почти неживая, убитая горем женщина по мере её продолжения, казалось, расправляла невидимые крылья и, возрождённая, возносилась над скорбными земными реалиями — над погибелью, прахом, тленом. Конечно — не только она; Лев Иванович чувствовал: невидимые крылья расправляются у большинства присутствующих — просто у Валентины это было много заметнее, чем у других. Её бледное лицо из страдальческого вдруг сделалось просветлённым, глаза, прежде полыхавшие синим пламенем, замерцали небесной голубизной, и даже чёрное одеяние стало казаться не траурным вдовьим нарядом, а платьем Невесты, ждущей своего Жениха. Чтобы уже навечно соединиться с ним. Там, где не бывает разлук.

«Нет, что ни говори, а церковное отпевание — сила! — чувствуя радостный зуд в лопатках, словно бы от прорастающих крыльев, пытался иронизировать Лев Иванович. — Ишь, как захватило! Того и гляди — взлетишь!»

В общем-то, детски глупая, но старому скептику Окаёмову необходимая ирония: церковный обряд захватил его до того, что, казалось, он вот-вот, утратив свободу выбора, потеряет своего Бога и, очертя голову, бросится в удушающие объятия ветхозаветного Иеговы. Которого умный, коварный Павел, обманув доверчивых рыбаков, пастухов, мытарей и блудниц, ловко ухитрился облечь в украденные у Христа одежды.

От церкви до могилы было около километра — гроб, меняясь, понесли на руках. Лев Иванович подставил плечо сначала и после трёхсот шагов уступил свою ношу Юрию — всем пришедшим на похороны мужчинам хотелось принять непосредственное участие в скорбной процессии. Отойдя от гроба, Окаёмов присоединился к следующим сзади женщинам и вновь отметил, насколько благотворно подействовала на Валентину церковная служба: да, вдова потихоньку всхлипывала, промокая глаза платочком, но ни безудержного отчаяния, ни бурных рыданий, ни (самое худшее!) душевного одеревенения уже, слава Богу, не было — вековечные женские от начала времён орошающие землю слёзы. («Слёзы людские, о, слёзы людские…»)