Луна в Водолее

— Сначала — к церкви. Надо убрать машину. А то на Спартаковской всё забито, и я припарковалась прямо напротив входа — ну, там, где священники.

— Во даёшь, Еленочка! Захочешь — уговоришь любого! Самого Господа Бога! — Впервые эмоционально — с оттенком лёгкого восхищения — среагировал Андрей. — А после?

— После, Андрюша?.. — как ни боялась Елена Викторовна переходить к серьёзному (судьбоносному!) разговору, но дольше оттягивать было невозможно, — ты, наверно, уже догадался? Ну, когда я по телефону попросила тебя прийти? Что твоя мама… нет! Ты только не подумай! На Людмилу я не держу никакого зла. Но… я ведь тоже не виновата! А ты — тем более! Что же сделаешь — если у нас любовь! Или, Андрюшенька… нет? Только честно… ты меня любишь? правда?.. всё ещё?.. или?.. — запинаясь и трепеща, переспросила женщина.

— Конечно, Еленочка! Очень! Что бы ни говорила мама — люблю и буду тебя любить!

Будто бы по-мужски, но с заметным налётом юношеского бунтарства самоутвердился Андрей.

«На Людмилиных, так сказать, костях, — не без злорадства, внутренне просияв, отметила госпожа Караваева. — А не спросить ли прямо?.. нет… не сейчас… позднее», — не совсем ещё преодолённая робость удержала Елену Викторовну от решительного поворота в их разговоре, и, наклонившись к юноше, она лишь прошептала ему на ухо:

— И я, Андрюшенька — очень! Люблю и буду тебя любить. До тех пор — пока не разлюбишь ты. И даже — дольше. До старости. До могилы. Но ты, Андрюшенька, не беспокойся — я понимаю. Ну, что мы — не ровня. И как только ты влюбишься в какую-нибудь молоденькую девчонку — сразу же отойду. Буду издали — со стороны. Тебя продолжать любить. Ни чуточки вам не мешая.

— Еленочка, брось, — вяловато, ибо не в первый раз, Андрей отстранил доводы своей комплексующей любовницы, — ты же выглядишь — девчонки завидуют. Как сейчас говорят — отдыхают… И я, Еленочка — тоже. Только тебя одну. Люблю и буду любить всегда.

— Андрюшенька, родненький, не зарекайся! Всегда — не бывает…

Обмен этими, в их разговорах едва ли не дежурными клятвами происходил на коротенькой липовой аллейке — на пути к Елоховской церкви. И когда они огибали сзади чуть ли не в небеса вознесённый памятник, и Елена Викторовна совсем уже было раскрыла рот, чтобы наконец-то заговорить о главном, как неожиданная — вразрез со всем предыдущим разговором — реплика Андрея сбила с толку госпожу Караваеву.

— Он — что? Слон или динозавр?

— Кто — он? — женщине с трудом удалось переключить внимание. — Почему — динозавр? Андрюшенька, ты меня что — разыгрываешь?

— Да нет же, Еленочка, посмотри!

Правая рука Андрея вытянулась в направлении памятника.

— Такую сзади себя наворочал кучу… слон бы — навряд ли! Вот динозавры были… как их?.. кажется, диплодоки — тридцатитонные… вот такой бы — да! Смог бы нас обосрать, как этот чугунный Бауман! Или бронзовый — не знаю, из чего его там отлили. Чуть ли не с неба — своим железным говном!

— Андрюшка! Бесстыдник! — Прыснула Елена Викторовна. — Такие слова — о памятнике! Знаменитому, понимаешь, революционеру! Да и вообще: такие слова — при даме! Коей я, как-никак, являюсь! Вот возьму сейчас за ушко негодника и хорошенько выдеру!

С этими словами женщина ласково защипнула мочку левого уха юноши и легонечко потрепала его из стороны в сторону:

— У-у, бесстыжий мальчишка!

Конечно, как деревенская девочка, такие слова как «срать» и «говно» госпожа Караваева могла без тени смущения не только слушать, но и произносить, однако, переехав в город и научившись их заменять слегка «окультуренными», — «дерьмо» и «гадить» — сейчас, услышав подобное от Андрея, испытала некоторую неловкость: горожанин всё-таки — пусть в первом поколении, а москвич. Да и мама, как ни крути, институт закончила.

Впрочем, не это, не мысли о происхождении и воспитании Андрея смутили Елену Викторовну — нет, то, что он при ней впервые заговорил по-простонародному: без экивоков и эвфемизмов. И смутили, следует заметить, не неприятно: в детской прямоте Андреевых определений женщиной вдруг увиделись симптомы его нарождающейся «взрослости».

Между тем, игра, затеянная Еленой Викторовной, понравилась Андрею, и он заканючил нарочито жалобным голоском:

— Прости, Еленочка! Больше не буду! Ой, моё бедное ухо! Ой, оторвёшь, мучительница! Ой, отпусти, пожалуйста!

— То-то, негодник! Будешь знать, как произносить при даме детсадовские ругательства!