Лунатики

Через два дня Папа предоставил аудиенцию Никколини, дал понять, каким будет приговор, и прибавил:

Но после публикации приговора мы увидимся с вами вновь и совместно согласуем, что сделать, чтобы, по мере возможностей, не дать ему излишних страданий, поскольку никак нельзя публично запятнать его личность.

Через три дня Галилея вызвали на третий и последний допрос. После приведения к присяге у него спросили, каковы его действительные убеждения относительно двух космологических систем. Ученый ответил, что до декрета 1616 года считал, будто бы одна из этих двух систем, Птолемея или Коперника, является истинной, но "после принятия решения, веря в осторожность и рассудок людей, поставленных надо иною, я отрекся от всяческих двузначностей и с тех пор считал и до сих пор считаю, что истинными и несомненными являются недвижимость Земли и движение Солнца" (Сантильяна, стр. 302).

После того ему сообщили, что из способа, которым сама тема была разработана в Диалоге, и из самого факта, что он эту книгу написал, было признано, что он принимает коперниканский взгляд, так что его во второй раз попросили, чтобы он, без каких-либо опасений, признал, как обстоят дела в действительности. Галилей ответил, что книга должна была принести пользу и одной, и другой стороне, поскольку в ней он изложил аргументы сторонников обоих взглядов, после чего повторил: "я не провозглашаю и ни в коем случае не провозглашал осужденного взгляда, после решающего решения властей".

После того, ему в третий раз дали понять, что содержание книги было признано доказательством того, что он сам выступает в пользу Коперника, по крайней мере, тогда, когда книгу писал, и "если он не решит сказать всей правды, придется применить в отношении к нему соответствующие предусмотренные законом средства". Галилей ответил: "Я не поддерживаю и не поддерживал этих взглядов Коперника с тех пор, как мне рекомендовали от них отказаться; помимо того, я нахожусь в ваших руках – делайте со мной, что считаете нужным". Когда в последний раз ему предложили сказать правду, под угрозой пыток, Галилей повторил: "Я здесь затем, чтобы быть послушным. Я не поддерживал этих взглядо после того, как было принято решение по моему делу, как я уже говорил".

Если бы инквизиция намеревалась сломить Галилея, тут было бы самое время привести ему примеры из его же книги – которые находились в лежащих перед судьей материалах дела – где он говорил о не заслуживающих имени человека "тупых глупцах" и "пигмеях разума", которые противятся учению Коперника, после чего осудить его за клятвопреступление. Тем временем, в протоколах процесса под последним высказыванием Галилея мы видим следующую запись:

Поскольку ничего более по вопросу взыскания по декрету сделать нельзя было, была взята подпись Галилея под его признанием, его же самого отпустили.

Как судьи, так и сам обвиняемый знали, что он лжет; и судьи, и обвиняемый понимали, что угроза пыток (territio verbalis[334]) представляла собой всего лишь ритуальную формулу, и что она ни в коем случае не должна была быть реализована, равно как и сам допрос был чистой формальностью. Галилея отвели в его пятикомнатные апартаменты, и на следующий день прочли ему приговор[335]. Его подписали только семь из десяти судей. Среди прочих, удержался кардинал Франческо Барберини, брат Урбана VIII. Диалог был запрещен. Галилей должен был отречься от коперниканских взглядов, он был осужден на "формальное пребывание в тюрьме той же Священной Канцелярии" и в течение трех последующих лет должен был раз в неделю читать семь покаянных псалмов. Ему представили формулу отречения[336], которую он прочитал вслух. На этом процесс закончился.

"Формальное пребывание в тюрьме" оказалось проживанием на вилле великого герцога в Тринита дель Монте, затем во дворце архиепископа Пикколомини в Сиене, где, как утверждал один из его французских гостей, Галилей трудился "в апартаментах, обитых бархатом и чрезвычайно богато обставленных". После того он вернулся в крестьянский дом в Арчетри, впоследствии же – в собственный дом во Флоренции, где и провел последние годы жизни. Чтение покаянных псалмов было переведено, с согласия церковных властей, на его дочь, монахиню ордена кармелитов, сестру Марию Челесту[337].