Лунатики

3. Некоторые условия, в которых рождаются открытия

Во-первых, новый синтез никогда не образуется от одного лишь прибавления одна к другой двух, полностью развитых ветвей биологической эволюции или эволюции разума. Каждый новый шаг вперед, всякое повторное объединение того, что когда-то было разделено, требует перелома жестких, покрывшихся панцирем образцов поведения и мышления. Коперник этого не сделал; он пытался устроить брак гелиоцентрической традиции с ортодоксальной аристотелевской доктриной, что ему не удалось. Зато удалось Ньютону, поскольку до этого образцы ортодоксальной астрономии уже сломал Кеплер, а ортодоксальной физики – Галилей. Вычитывая в обломках новый образчик, он соединил их все в новой системе понятий. Точно так же, физика и химия смогли объединиться друг с другом только лишь после того, как физика отказалась от догмата неделимости и непроницаемости атома, тем самым разбивая свое классическое понятие материи, ну а химия отказалась от доктрины окончательных, не способных к трансформации элементов. Новый эволюционный шаг вперед становится возможным лишь тогда, когда случится некое отступление процесса разделения, когда растрескаются и расплавятся замерзшие структуры, образовавшиеся в результате изолированного, слишком уж специализированного развития.

Похоже, что большинство гениев, которых мы должны благодарить за важнейшие мутации в истории мысли, имеются некие общие черты. С одной стороны, скептицизм, часто стоящий рядом с иконоборчеством, в их отношении к традиционным идеям, аксиомам и догмам, с другой же – открытость разума, граничащая с наивным легковерием относительно новых концепций, которые дают надежду, будто бы инстинктивные поиски на ощупь закончатся успехом. Из соединения этих двух явлений образуется важное умение неожиданно увидеть знакомый предмет, ситуацию, проблему или набор данных в новом свете или новом контексте: увидеть в ветке не часть дерева, но потенциальное оружие или инструмент; ассоциация падения яблока не с его зрелостью, но с движением луны. Открыватель функционально отмечает аналогию там, где до этого ее никто не видел, точно так же, как в проплывающем по небе облаке поэт видит верблюда.

Этот акт, заключающийся в том, что бы вырвать некий предмет или понятие из его обычного ассоциативного контекста и увидеть его в новом контексте, представляет собой, как я пытался показать, основной элемент творческого процесса[350]. Это, одновременно, акт и разрушения, и творения, поскольку он требует перелома некоего умственного навыка, расплавления, с помощью паяльной лампы картезианского сомнения, замерзшей структуры общепринятой теории, чтобы потом ее можно было сварить заново, но уже в иной форме. Возможно, это как раз и объясняет, откуда у творческих гениев взялось то странное соединение скептицизма и легковерия[351]. Всякий акт творения – в науке, искусстве, религии – требует отступа на более примитивный уровень развития, обретения невинности взгляда, освобожденного от катаракты обязательных убеждений. Это процесс reculer pour mieux sauter (здесь, перескакивание – фр.), дезинтеграции, предшествующей новому синтезу, сравнимый с темной ночью души, сквозь которую обязан пройти мистик.

Другим начальным условием, которое должно быть исполнено, чтобы были совершены и приняты другими принципиальные открытия, является то, что можно назвать зрелостью эпохи. Это условие ускользает от анализа, поскольку о зрелости данной области науки для существенной перемены решает не только ситуация в данной конкретной сфере, но и общий настрой эпохи. Именно философский климат, царящий в Греции после ее завоевания македонской династией, подавил в зародыше гелиоцентрическую концепцию Вселенной, сформулированную Аристархом. Астрономия продолжала себе расти со всеми невозможными эпициклами, поскольку именно такому развитию науки способствовал настрой средневековья. Более того, эта астрономия подтверждалась практикой. Эта закостеневшая научная дисциплина, отрезанная от реальности, умела со значительной точностью предвидеть затмения Солнца и конъюнкции планет, равно как и составлять таблицы, которые, в общем-то, ожиданиям соответствовали. В свою очередь, "зрелость" XVII века, чтобы принять Ньютона, а века ХХ-го – к принятию Эйнштейна и Фрейда, следовала из всеобщего ощущения нестойкости и осознания кризиса, охватывающего все людские начинания, общественную организацию, религиозные убеждения, искусство, науку, моду.