Лунатики

Космология позднего средневековья, основанная на концепции Великой Цепи Бытий, отличалась высоким уровнем интеграции. Да, это правда, что "Венеру, перемещающуюся на третьем эпицикле" из Божественной комедии невозможно было представить с помощью механической модели, но пограничная стена вновь не стояла между религиозной и естественной философией, а между математикой и физикой, физикой и астрономией, в соответствии с требованиями аристотелевской доктрины. Правдой остается и то, что за подобное положение вещей частично отвечала Церковь, поскольку она объединилась в союзе с Аристотелем, как до этого объединилась с Платоном. Только перемирие это не имело абсолютного характера, доказательством чему могут быть школы францисканцев и последователей Оккама.

Нет потребности упоминать о восстановлении Фомой Аквинским статуса Света Разума как активного партнера Света Любви, или же о роли, которую в возрождении науки сыграли доминиканцы и францисканцы, церковные сановники такие как епископы Николай Орезмский[352], Николай Кузанский[353] или Гизе, либо вновь рассуждать о результатах восстановления греческих текстов Септуагинты либо Эвклида. Реформация религии и возрождение науки были взаимозависимыми процессами пролома сквозь окостеневшие схемы развития и отступления к источникам, чтобы выявить, где случилась ошибка. Эразм и Рейхлин[354], Лютер и Меланхтон возвратились к греческим и еврейским текстам, точно так же, как Коперник и его последователи вернулись к Пифагору и Архимеду – руководствуясь тем же самым принципом процесс reculer pour mieux sauter, принципом получения объединяющего видения, которое было утрачено в результате доктринерской избыточной специализации. В течение всего золотого века гуманизма, и даже всей переполненной пушечными выстрелами эпохи контрреформации ученые оставались "священными коровами" для кардинал и римских пап, от Павла III до Урбана VIII. В то же самое время Римский Коллегиум и орден иезуитов встали во главе развития математики и астрономии.

Первым открытым конфликтом между Церковью и Наукой был скандал с Галилеем. Я пытался показать, что если не верить в догмат исторической неизбежности – в своеобразную форму фатализма на задней скорости – тогда этот скандал следует рассматривать как событие, которого можно было избежать. Несложно представить католическую Церковь, признающую – после "переходной" системы Тихо Браге – коперниканскую космологию на двести лет раньше, чем это случилось в реальности. Дело Галилея было единичным и по сути своей совершенно нетипичным эпизодом в истории отношений между наукой и богословием, практически столь же нетипичным как "обезьяний процесс" в Дейтоне[355]. Его драматические обстоятельства процесса Галилея, раздутые до крайней меры, породили всеобщую убежденность в том, будто бы наука выступает за свободу мысли, а Церковь ее подавляет. Такая картина соответствовала истине только лишь в ограниченном смысле и в весьма ограниченный период времени. Некоторые историки убеждают нас, к примеру, будто бы упадок науки в Италии был вызван атмосферой террора, воцарившегося после суда над Галилеем. Но ведь в последующем поколении работали Торичелли, Кавальери и Борелли[356], которые имеют большие заслуги для науки, чем представители какого-либо поколения до Галилея или в течение его жизни. Перенос центров научной деятельности в Англию и Францию, а так же постепенный упадок итальянской науки, равно как и итальянской живописи, вызвали совершенно другие исторические причины. Со времен Тридцатилетней Войны Церковь никогда не надевала путы на свободу мысли и выражения в той степени, которую можно было бы сравнить с террором, основанным на "научных" идеологиях нацистской Германии и советской России.

Нынешний развод между верой и разумом вовсе не является результатом сражения за власть или интеллектуальную монополию, но нарастающего отчуждения, лишенного враждебности или драматизма, но потому еще более убийственного. Это становится очевидным, когда мы переносим внимание с Италии на протестантские страны Европы и на Францию. Кеплер, Декарт, Барроу[357], Лейбниц, Гильберт, Бойль и Ньютон – пионеры, живущие в одно время с Галилеем или сразу же после него – были глубоко и неподдельно верующими мыслителями. Только их образ Божества подлегал тонкому и постепенному изменению. Он освободился от своих жестких, схоластических рамок, выступил из платоновского дуализма до пифагорейского видения Бога как верховного математика. Пионеры новой космологии, от Кеплера до Ньютона и дальше, свои исследования природы основывали на мистической уверенности, что за хаотическими явлениями должны прятаться какие-то законы, будто бы мир является творением абсолютно рациональным, упорядоченным, гармоничным. Как говорит один современный историк,