Лунатики

тенденция рассмотрения Вселенной как часового механизма была не только стремлением некоторых интеллектуальных лидеров эпохи, поначалу она даже совпадала и с религиозными стремлениями. Людям казалось, что если бы Вселенная не была каким-то связным единством, образцом разума и порядка, то в самом акте творения было бы что-то несовершенное. Кеплер, который в XVII столетии дал начало стремлению к механистическому пониманию Вселенной, является замечательным примером такого отношения. Его мистицизм, вера в гармонию сфер, в рациональное божество – все это буквально требовало теории, отмеченной красотой математической системы (H. Butterfield).

Вместо того, чтобы выискивать конкретные чудеса в качестве доказательства существования Бога, наивысшее чудо Кеплер нашел в гармонии сфер.

5. Фатальное отстранение

Только это новое пифагорейское единство прожило лишь небольшой период времени, а потом случилось новое отстранение, которое кажется нам более неотвратимым, чем какое-либо до него. Первые признаки такого отстранения появляются уже в письмах Кеплера:

Что же более может удержать людской разум, помимо чисел и величин? Только лишь их мы понимаем правильно, и если набожность позволяет так сказать, наше понимание в этом случае будет того же самого вида, что и Божественное, по крайней мере настолько, если мы в состоянии хоть что-то понимать в земной жизни.

Геометрия – единственная и извечная, она является отражением Божеского разума. То, что людям удается в ней участвовать, представляет одну из причин, по которым человек является образом Божьим.

Потому-то я смею судить, что вся природа и небо над нами находят символы свои в искусстве геометрии (…) Когда Бог-Творец развлекался, он обучил этой игре природу, которую сотворил по собственному подобию: он обучил ее той же игре, которой сам занимался с нею.

Все это было просто замечательно, и с точки зрения богослова ни в чем подобные мысли обвинить было нельзя. Но вот в более поздних письмах Кеплера можно услышать новый тон. Мы слышим, что "геометрия предоставила Творцу образец для украшения всего мира", что геометрия существовала еще до сотворения мира, и что "количества – это праобразцы для всего мира".

Здесь происходит некий тонкий сдвиг акцентов: нам кажется, будто бы Господь Бог скопировал мир с каких-то геометрических праобразчиков, который сосуществовали с Ним целую вечность, и что акт творения каким-то образом был детерминирован этими схемами. Ту же самую идею, хотя и не столь деликатным образом, выразил Парацельс: "Бог способен сотворить осла с тремя хвостами, но никак не четырехсторонний треугольник".

Точно так же, и по словам Галилея "книга натуры написана математическим языком (…) без его помощи мы бы не поняли из этой книги ни слова" (Il Saggiatore). Только у Галилея "верховного математика" зовут "Природой, Натурой", а не Богом, и все упоминания ученого об этом втором вызывают впечатление пустых жестов. Галилей идет значительно дальше в признании математике верховного статуса, сводя всю природу к "формам, количествам и медленным или быстрым движениям", а все, что не удается свести к этим категориям – в том числе, насколько мы понимаем, этические ценности и проявления разума – сталкивает в ряд субъективных или вторичных качеств.