– А где была бабуля? – спросил я и, еще не договорив, угадал ответ.
– Ноябрь пятьдесят второго, – сказала мама. – Это был первый раз.
– Ясно.
– Они забросили меня к бобэ и зейде, а потом он отвез ее в больницу. Она тогда и правда съехала с катушек. По-настоящему.
Мама смотрела на полуночно-синюю лошадку. Хвост и грива у той были цвета слоновой кости. Голова вскинута к небу. Всякий ребенок сразу бы понял, что лошадка волшебная и умеет летать.
– Я хочу сказать, в этом возрасте все девочки бредят лошадьми, – заметил я. – Десять, одиннадцать, двенадцать лет. Это повальное.
– Мм, – сказала мама.
Не то чтобы она со мной согласилась или просто вежливо хмыкнула. Нет, она меня жалела. Считала, что я себя обманываю.
– В смысле, ты знала про Коня Без Кожи? До того, как она первый раз попала в больницу?
Мама поставила коробку обратно на кухонный стол. Я включил чайник. У меня была начатая бутылка драмбуи. Я убедил маму, что вполне нормально будет подлить его в чашечку «Эрл грея».
– Знала ли я? До того? Ну да. В смысле, я
Я налил ей чаю и добавил драмбуи. Мама попробовала, задумалась, потом отпила большой глоток.
– Вкусно, – сказала она и замолчала.
– Значит, – начал я, хотя понимал, что она бы предпочла закрыть тему, – когда тебе было десять, в ноябре пятьдесят второго, ты сложила их всех в коробку.
– Да.
– И такое впечатление, что ты ее с тех пор не открывала.
– Не открывала.
– Почему?
– Я разлюбила лошадей.
– Потому что узнала про Коня Без Кожи?
– Нет. – Мама допила чай с драмбуи, потом снова открыла коробку и стала рыться в мятых газетных листах. – Потому что я его увидела.
С сорок восьмого по пятьдесят второй год моя бабушка была телезнаменитостью (сказать «телезвездой» было бы преувеличением) на канале WAAM. В то время мало у кого в Балтиморе были телевизоры. В моем детстве, в начале семидесятых, я редко встречал людей, видевших ее на экране. Время от времени кто-нибудь из женщин вспоминал эффектную домохозяйку, которая разделывала кролика и отбивала мясо в платье от Диора, предоставленном магазином братьев Хуцлер, спонсором программы «La Cuisine», и в жемчугах. Только моя мама может теперь подтвердить, что по утрам в воскресенье, после «Кристоферов», на Тринадцатом канале моя бабушка вела уроки французского. И никто не помнит Фею Бо, в черном платье, крахмальном белом фартуке и чепце, обещавшую солнечную погоду и предупреждавшую о штормовых фронтах в программе новостей.
В основном бабушку на телевидении помнят тогдашние дети, ровесники моей мамы или чуть старше, и помнят они мертвенно-бледное лицо с густыми смоляными бровями в обрамлении волос, черных, как вороново крыло, и черные рукава, трепещущие в морозной мгле, когда моя бабушка кралась в декорациях «Склепа Невермор», довоенной готической фантазии с рухнувшими колоннами, покосившимися надгробиями и пряничными ажурными решетками. Они помнят ее как Ночную ведьму Невермор и хором утверждают, что в те годы, если тебе разрешали засидеться допоздна в пятницу вечером и включить Тринадцатый канал на сорок пять минут перед концом передач в двенадцать сорок пять, моя бабушка могла напугать тебя до родимчика.
Считается, что первым телеведущим в жанре хоррор была Майла Нурми, она же Вампира{77}
, родившаяся примерно двумя годами позже на мутной границе голливудской полупорнухи и сюрреализма в духе Майи Дерен{78}, чтобы представлять и высмеивать низкобюджетные ужастики на лос-анджелесском Седьмом канале. Другие в других городах – Закерли в Нью-Йорке, Гулярди в Кливленде, Марвин в Чикаго – появились ближе к концу десятилетия, когда телевидение начало покупать классические фильмы ужасов студии «Юниверсал». У каждого были свои приемчики, но в целом все оставались в русле, заданном Вампирой: манерность, двусмысленность, стеб ведущего по поводу фильмов, которые он представляет.Ночная ведьма Невермор была не такая. Она не показывала кино: в то время фильмы ужасов не лицензировались для телевидения, а если бы и лицензировались, владельцы канала (два брата, очередные друзья вездесущего судьи Ваксмана) не стали бы их покупать.