Лунный свет

На полу, среди рассыпанных конфет, лежал незаконченный Пай. Сейчас он больше походил на воздушного змея, чем на лошадь: странный чехол бурого брезента на согнутых подпорках для помидорных кустов. Овальная рама, плавно выгибающаяся вверх, была обтянута брезентом только частично. Зеленые прутики подпорок торчали наружу, перевязанные проволокой в местах сочленений.

Лишь минуту спустя до него дошло: вот овал тела, вот выгнутая шея. Что-то подобное бывало в старых пантомимах: лошадь, которая надевается на пояс. Дед только успел подумать: «Интересно, из чего она собиралась сделать голову?» – как увидел на канцелярском столе под пробковой доской череп с торчащими зубами. Костяной дирижабль. Сухой и белый, как выброшенная морем деревяшка. Принадлежавший раньше небольшой лошади или пони.

XVIII

– Это все глаза, – сказал я. – Главным образом.

Мама не ответила. Она смотрела на череп у меня на кухонном столе и держала себя пальцами за подбородок, словно для того, чтобы не отвернуться.

– В смысле, все вместе, конечно. Но глаза особенно.

Череп лежал на разостланном полотенце, в котором провел пятьдесят лет, на дне коробки из-под «Олд кроу», под мамиными книжками и завернутыми в газету игрушечными лошадками. Полотенце, наверное, было когда-то белым, но от времени и влажности на нем появились бурые и рыжие потеки. Сзади прилип кусок плесени.

В бьющем через окно солнечном свете вещь на старом полотенце лучилась потусторонностью. Торчащие верхние резцы изгибались хищным клювом, черепная коробка принадлежала чудовищной плейстоценовой птице. Челюсти с ребристыми коренными зубами ухмылялись, как две расстегнутые ширинки. Носовая кость зверским рогом нависала над носовой полостью. А в глазницы бабушка вложила пресс-папье в технике миллефиори: разноцветные соты под куполом прозрачного стекла. Когда я был маленьким, такие пресс-папье (они у бабушки стояли повсюду) напоминали мне пригоршню ярких диковинных конфет. Впрочем, в роли глазных яблок они казались калейдоскопом самого безумия.

– Поверить не могу, что она думала, будто ты наденешь такое, – сказал я. – И как он должен был крепиться к шее?

– Понятия не имею.

– Но она сделала это для твоего костюма?

– Папа думал, что да.

– А ты нет?

– Если ты шьешь костюм лошади из ткани и палочек, так ли ты будешь делать голову?

– Нет. Но может, ей так виделось. Ее версия. Версия Ночной ведьмы.

Мама только отмахнулась:

– Она сшила мне чудесную курточку! В точности как на Элизабет Тейлор в кино. Без всяких там, не знаю, крыльев летучей мыши.

– Да, понятно.

– Курточка была замечательная, мне очень нравилась. Мама знала, как сделать мне Пая.

– А если череп был не для костюма, то для чего?

– Тогда я думала, что мама вроде как… У нее были рядом все эти брошюры и книги… Религиозные трактаты, католические открытки с молитвами, но и всякое про Атлантиду, религию майя и, как его, «переселение душ». Мне показалось, что это, – она махнула рукой в сторону черепа, – взялось из всякой мистической ерунды.

– Ты хочешь сказать, почти как если бы… она ему молилась? Что-то вроде идола?

– Нет. То есть не знаю. Мне было десять лет. Наверное, я думала…

– Ты думала, что она поклоняется лошадиному богу.

– Вряд ли я заходила в моих мыслях так далеко.

– А теперь?

– Теперь я об этом не думаю.

– Да, знаю.

– Ты меня осуждаешь. По-твоему, я должна была копаться в этом все время.

– Не все время. Примерно раз в десять лет.

Моя неуклюжая попытка пошутить не сработала. Мама пристально смотрела на череп, и я видел, что она его ненавидит.

– Мам, – сказал я, – забудь.

Она издала бабушкин французский звук, который трудно передать на письме, так что, думаю, это можно назвать «фыркнула». Женщина моего поколения, наверное, сказала бы: «Ага, щас».

– Понимаю.

– Вот как? Отлично.

– Это звучит свысока.

– Ты хочешь знать, что я про это думаю?

К моему изумлению, она схватила череп и двинула его в мою сторону, зубами вперед. Я отпрыгнул и уронил кухонный стул. Может быть, даже вскрикнул.

– Она не поклонялась Коню Без Кожи с помощью этой штуки. Она пыталась ею защититься.

– Ух ты. Мам. – Я поднял упавший стул. – Ты меня напугала.

– Верно, – сказала моя мама.

На деревянном полу в коридоре второго этажа, рядом с китайской ковровой дорожкой, дед заметил капельку, похожую на кровь. Он тронул ее пальцем (остался отпечаток) и попробовал на язык: соленая. У входа в ванную капелька краснела звездочкой на порожке. Четыре звездочки на черно-белой шахматной плитке ковшом Большой Медведицы указывали на кровавый Арктур между ванной и унитазом. У деда упало сердце. Он повернулся к ванне.

На вид она была пустая, сухая и чистая, но он заставил себя задержать на ней взгляд. Он чувствовал, что, если бы там лежало бабушкино тело в собственной крови, смешанной с балтиморской водопроводной водой, мозг мог бы не принять этот факт. Шок бывает подобием брони. Дед дал ужасу, боли, утрате время проникнуть сквозь эту броню. Однако перед ним по-прежнему был только белый фаянс и флакон бабушкиного масла для ванны «Эмерод» – в воздухе еще угадывался его бензойный аромат.