Лунный свет

– Ноутбук наверху, – сказала я, и тут до меня дошло, что он остался у меня в комнате.

Мой рот уже открылся, чтобы попросить Дэниэла подождать в гостиной, но он, ничего не замечая, лишь сказал:

– Веди.

Чувствуя себя так, будто в моем животе кружит целый улей ос, я стала подниматься наверх, перешагивая сразу через две ступеньки. Сзади меня грохотали шаги Дэниэла, явно потяжелее моих. Затем мы пересекли лестничную площадку и вошли в мою комнату.

– Ни фига себе, – сказал Дэниэл, заставив меня подпрыгнуть. Он закрутил головой, глядя по сторонам: – Стало быть, это и есть Каса де Берди? Это все написала Мона? Она показывала мне в кинотеатре свои холсты. Здесь у нас, я вижу, Шерлок. А это что за усач?

– Эркюль Пуаро.

– Ну еще бы. Вообще-то, мне бы положено и самому догадаться.

Дэниэл глянул на зеркало, стоявшее на моем туалетном столике, в уголке рамы которого красовались карточка механического прорицателя Элвиса, предсказывающего судьбу отнюдь не за цент, и его собственная игральная карта с надписью ПОДНИМИ ГЛАЗА. Потом скользнул глазами по букету лилий в вазе, по винтажной пишущей машинке «Смит Корона» на письменном столе и перевел взгляд на примыкавшую стену:

– Боже правый! Это все твои детективы. Блин! Ты ничуть не преувеличивала.

Он присел на корточки и стал смотреть книги на полке.

– Эй, это же Нэнси Дрю. Их здесь несметное количество.

– Два собрания сочинений, причем разных.

– А это кто? Билли Холидей?

Дэниэл опять встал и посмотрел на постер в рамке.

– Для меня она икона стиля, – объяснила я, – обрати внимание на большой цветок в ее волосах. Легенда гласит, что как-то раз, незадолго до выхода на сцену, она сожгла шевелюру щипцами для завивки волос и тогда ее подруга пошла и принесла несколько цветков, чтобы прикрыть проплешину.

– Да? Не знал, – сказал Дэниэл.

– К тому же она конечно же была великой джазовой певицей. Ее голос все узнавали безошибочно. Та женщина, миссис Пэтти, хозяйка «Лунного света»…

– Пожилая дама, работающая в обеденную смену? Высокая и с сиплым смехом?

Я кивнула.

– У нее миллион старых записей. Когда я была маленькой и ей приходилось со мной сидеть, мы постоянно их слушали. Так или иначе, мне нравится, как Билли поет все эти грустные песни, типа «Печального воскресенья», но ее голос почему-то все равно несет утешение. Она словно тебе сопереживает.

Дэниэл посмотрел на постер и сказал:

– Мне нравится, когда в отеле ставят ее песни. Ее и Эллы Фицджеральд. Моя мама много танцует под старую джазовую музыку. Фрэнк Синатра, Сара Воан. Хотя лучше всех конечно же Билли Холидей. Удивительно мила. Я ее одобряю.

Он улыбнулся мне улыбкой, от которой мою грудь затопило тепло. Опасная улыбка. Я это уже знала.

– Эй, – сказал Дэниэл, разглядывая пару фотографий в рамках на стене, – а это кто? Такие же невероятные глаза, как у тебя.

– Это моя мама, – сказала я.

– Боже праведный, да она была просто прекрасна. Здесь у нас, надо полагать, Мона… А что это за игрушечная обезьянка?

– Это она на выставке, посвященной Фриде Кало.

– Так, а что у нас здесь? – спросил он, показывая на другую фотографию моей мамы. – Она что, была официанткой? Постой. Это же «Лунный свет»!

Я кивнула:

– Да, мама работала там и ушла, когда мне исполнилось, думаю, лет пять. Трудилась продавщицей в нескольких магазинах в «Уэстлейк-Центре». Затем перешла в «Мэйси». После этого какое-то время не работала. Мама вообще не любила долго засиживаться на одном месте.

Я показала на другую фотографию, где ей было семнадцать, на год меньше, чем мне сейчас. Она тогда как раз впервые устроилась на работу в кафешку в районе порта, где вовсю торговали булочками с корицей, и на снимке позировала за стойкой, улыбаясь на камеру и демонстрируя фартук с вышитым наверху ее именем. Это была последняя ее фотография, сделанная моей бабушкой, и чувство ее гордости чуть ли не физически ощущалось за камерой. Боже мой, как же потом все изменилось.

– На тот момент мама уже была беременна мной, но ее родители еще ни о чем не знали, она призналась им намного позже, когда больше нельзя было прятать живот, – сказала я Дэниэлу. – В курсе был только один человек – Мона.

Он прищурился, внимательнее вглядываясь в снимок, и повернулся ко мне со странным выражением на лице.

– Твою маму звали Лили? – спросил он, метнув взгляд на лилию «старгейзер» у меня в волосах.

Я кивнула.

У него на лбу разгладились морщины, он посмотрел на меня с такой нежностью, что в груди все сжалось и разлилось тепло. Без всякого предупреждения защипало веки и глаза наполнились слезами.

– Прости, – удалось мне выдавить из себя через застрявший в горле ком, – сама не знаю, что со мной. Мама умерла восемь лет назад, и мне давно пора бы это пережить.