Лунный свет

– Но не попроси я тебя помочь в расследовании дела Дарке, что между нами вообще могло бы быть общего? Если мне не изменяет память, ты напрочь отказывалась говорить о том, что произошло тогда в моей машине. Попросила все забыть и сделать вид, что вообще ничего не было. Потому что ты всегда так поступаешь, когда чего-то боишься, когда слишком трудно посмотреть правде в глаза, делаешь все, чтобы этого избежать. Ты не хотела говорить со мной после того, как мы впервые занялись сексом. Не хочешь идти к врачу и лечить свою нарколепсию. То же самое и сейчас, ведь куда проще взять и уйти, чем взять и обо всем поговорить, правда? Да, знаю, я действительно накосячил, но накосячил именно потому, что боялся опять тебя отпугнуть.

– Значит, это все моя вина?

– Я сказал, что люблю тебя, а ты даже не смогла ответить мне тем же.

– Ты же сам говорил, что это не обязательно.

– Я хотел, чтобы у тебя самой появилось желание это сказать. Но по какой-то причине тебе лучше просто заниматься со мной сексом, чем взять на себя хоть какие-то обязательства, выходящие за рамки идиотских тайн!

Его слова били больнее пощечин. Предупреждающе замигали сигнальные огни «бесхребетности». Началось все с шеи и лица, затем распространилось на плечи. Отказали руки. Упала сумка, которую я прижимала к себе.

– Берди? – сказал Дэниэл и бросился ко мне.

Но не успел. Подо мной подкосились ноги, и я рухнула на пол, как снятая с ниток марионетка.

Проблема катаплексии для меня сводилась не к самому ощущению, хотя оно, естественно, приводило в совершеннейшее замешательство, а в потере контроля, к отсутствию выбора, потому как мне оставалось только терпеть, пока организм не решит вновь заработать.

Беда лишь в том, что в тот раз он с этим не торопился.

Вокруг меня все двигались, говорили и дышали, чего обо мне сказать было нельзя. Я увидела, как Дэниэл опустился на пол, чтобы мне помочь. Услышала, как он несколько раз позвал меня по имени, прикоснулся к моей голове… и его пальцы окрасились красной кровью. На его лице – и на лицах всех остальных, толпившихся вокруг нас, – отразилась паника. Кому-то приказали отойти. Из всех окружающих мой взгляд выхватил Иванова, мистера «фасилитатора усыновлений». Затем рядом с Дэниэлом на пол опустился Рэймонд Дарке, сразу задал несколько вопросов о состоянии моего здоровья, проверил мои зрачки, присмотрелся к месту на голове, откуда шла кровь, и велел жене вызвать «скорую». Дэниэл дрожащими пальцами тыкал в телефон. Они что, объединились поглазеть на мое унижение? Какая жестокая ирония.

Пока происходили все эти события, я лежала как труп. Мне хотелось ответить Дэниэлу. Хотелось закричать.

Но удавалось только одно – лежать и смотреть.

А Дэниэл тем временем уплывал все дальше из моих грез, из моей жизни.

Меня же опять выбросило на мой остров.

Одну.

31

«Слезам ничего и никогда не дано вернуть».

Оле Голли, «Шпионка Гарриет», (1964)

Когда я вернула себе контроль над телом, детали того вечера помнились смутно. Мне было известно, что приступ катаплексии длился всего пару минут, но стал самым продолжительным из всех, какие со мной когда-либо случались, – достаточно продолжительным не только для приезда «скорой», но и для врачихи, которая пощупала и потыкала меня у театра, пока Дэниэл и Дарке говорили о чем-то, отойдя в сторонку.

Вызвав «неотложку», Дэниэл тут же позвонил тете Моне. К счастью, она как раз приехала в город – поужинать с Леоном Снодграссом на Капитолийском холме, они оба тут же примчались и поехали со мной в больницу. При падении я не ударилась головой, а лишь порезала ушную раковину – ее пропорола вылетевшая сережка. Поначалу врачи заподозрили сотрясение мозга, потому как мне с трудом удавалось оставаться в сознании, да и задаваемые вопросы в значительной степени тоже пролетали мимо меня. Затем тетя Мона рассказала им о дедушкиной нарколепсии. Врачиха «скорой» несколько раз посветила мне в глаза и сказала, что я то и дело проваливаюсь в так называемый микросон. Затем написала целую кучу направлений к другим докторам, которые заняли ни много ни мало три печатные страницы.

Дэниэл все это время был рядом, но я его попросту игнорировала. Это совсем не трудно, когда все представляется каким-то нереальным и от тебя постоянно уплывает сознание. Помню, он без конца извинялся, а в какой-то момент даже заплакал, но тут же отошел в сторону, так что с уверенностью я ничего сказать не могу. В памяти запечатлелось, как я сказала ему, что хочу остаться одна и подумать о случившемся. Он возражать не стал, тем самым, как мне показалось, давая знак, что и ему требуется время на размышления. Когда меня выписали, тетя Мона отвела его в сторонку и поговорила с глазу на глаз, после чего он ушел, даже не попрощавшись.