Львиное Сердце

Ричард внешне никак не выказывал своего отношения к происходящему, но за его спиной одна рука стиснула другую так, что побелели пальцы. Не важно, насколько далеко все зашло: ему было больно видеть своего отца таким и паразита-братца возле него.

Наконец Генрих распрямился.

– Вы здесь, – проговорил он.

– А вы опоздали, государь, – сказал Ричард.

Джон осклабился.

– Хорошо же ты приветствуешь своего господина отца и сеньора.

– Все еще держишься за его подол, как погляжу.

Герцог бросил на брата уничтожающий взгляд.

Прежде чем Джон успел ответить, Филипп отвесил Генриху поклон:

– Добро пожаловать, сир.

Генрих состроил гримасу, призванную, вероятно, сойти за улыбку – сказать наверняка было сложно. Крякнув от усилия, опираясь на Джона, он взобрался на помост.

Ричард и Филипп встали – каждый за тем креслом, что было ближе к его людям.

– Третье для меня, как я понимаю? – спросил Генрих и колко добавил: – И кто будет сидеть в аббатском кресле?

Ричард широким жестом предложил его Филиппу, но тот дал понять, что отказывается. После повторного предложения он согласился; его уступчивость ясно указывала на то, что Филипп считает себя самой важной персоной из них троих. Генрих нахмурился, но Ричард ничем не откликнулся на это. Выждав, когда отец усядется, он последовал его примеру. Джон, явно взбешенный тем, что ему не приготовили кресла, вынужден был удовольствоваться каменной скамьей близ помоста. Жоффруа устроился рядом с ним.

Аббат, нервно запинаясь, поприветствовал четверых высоких гостей у себя в аббатстве. Произнося молитву, он воззвал к Господу, прося его указать путь к миру и согласию. После прибытия Генриха и Джона обстановка стала более враждебной. Наши и французские рыцари посматривали через комнату на спутников Генриха, а те отвечали им такими же ядовитыми взглядами.

– Приступим, мессиры, – сказал Ричард резко. Генрих кивнул. Филипп улыбнулся. – Я здесь, чтобы потребовать назад замки в Берри, из коих многие оказались в руках французов.

Герцог посмотрел на Филиппа.

– Это и моя цель, – сказал Генрих. – Но гораздо важнее заключить прочный мир. Затяжная война не приносит выгод никому, кроме дьявола.

– И брабантцев, – добавил Джон, скривив губы.

– Не можешь сказать ничего умного, помолчи, – рявкнул Ричард.

Надувшись, как обиженный ребенок, тот подчинился.

– Моя первейшая задача – возвратить земли, утраченные Раймундом Тулузским, – заявил Филипп.

Они принялись перебрасываться, довольно вежливо, названиями замков и крепостей в Берри и в графстве Тулузском. Прошел час – согласия не наблюдалось. Потянулся второй, и начали проявляться трещины. Генрих первым возвысил голос. Затем настала очередь Филиппа. Ричард держался дольше всех, но в итоге даже он начал отпускать язвительные ремарки в адрес отца и Джона.

Аббат вмешался, на короткое время восстановив мир, но вскоре Генрих снова заорал на Филиппа, обвинив его в том, что он наполняет уши Ричарда ложью. Герцог возразил, что французский король – его дорогой друг и хорошо относится к нему, в отличие от самого Генриха, которому дела нет до собственной плоти и крови.

Вступил Филипп, заявив брызгавшему слюной Генриху, что он никудышный отец и всегда был таким.

– Разве иначе стали бы твоя жена и три сына столько раз восставать против тебя? – воскликнул Филипп. Взгляд его переместился на Джона. – Единственный, кто хранит верность, делает это только с расчетом выудить из тебя побольше, пока есть время.

– Вы заходите слишком далеко, сир! – воскликнул Генрих, побагровев от гнева.

Филипп пожал плечами.

– Он говорит правду, – сказал Ричард.

Джон выглядел как кот, у которого отобрали мышь, но ему то ли хватило ума не вступать в перебранку, то ли не хватило духу. Я склоняюсь в пользу второго.

– Это возмутительно! – вскричал Генрих.

Пара рыцарей – горячие головы, те, что несли караул в коридоре, – взялись за мечи. Фиц-Алдельм и человек рядом с ним сделали то же самое, как и несколько рыцарей Филиппа. Через мгновение оказалось, что лишь Овейн и я не обнажили наполовину клинки.

Аббат взошел на помост.

– Здесь дом молитвы, мессиры, а не поле боя.

Голос его дрожал, но тон был твердым.

Генрих снова зашелся в долгом приступе кашля. Никто не посмел затеять свару при таком немощном государе. Затянувшаяся пауза позволила остудить кровь и поумерить пыл.

Когда Генрих вновь обрел если не достоинство, то хотя бы способность говорить, Филипп вернулся к тому, с чего начал, – к обмену захваченными землями. Ричард с сердитым возгласом отказался, напомнив про подать в тысячу марок, о которой говорил по пути в Бонмулен. Если бы я не наблюдал за репетицией, то поверил бы в представление. Скептическое выражение на лице Генриха говорило о том, что он подозревает обман. Некоторое время, как и прежде, шел бесплодный спор.