Львы Сицилии. Закат империи

Джованна молча присаживается рядом с Франкой. Обе в черном: одна – застывшая, с прямой спиной, в новом для себя горе, разъедающем ее, другая – сгорбленная под грузом лет. Франка опускает глаза, сильнее прижимает к себе куклу. Не хочет слышать, что жизнь не закончилась, что она должна найти силы, что у нее двое детей, и надо подумать о них, и что, как бы то ни было, но у нее могут быть еще дети… Ей об этом многие говорили, начиная с Джулии и Маруццы. В результате этих разговоров злость засела в ней еще глубже.

Потому что нельзя умирать в восемь лет. И не рожают ребенка взамен другого.

В одной руке Джованна держит свои кораллово-серебряные четки, другой прижимает к груди фотографию. Показывает его Франке.

– Думаю, ты никогда не видела этой фотографии моего маленького Винченцино. Ему было двенадцать лет. – На фотографии ребенок в костюме мушкетера, с мягкими, кроткими глазами. – Он был очень красивым малышом. Душа моя, он был таким ласковым. Мой мальчик должен был вырасти, чтобы стать главой этой семьи, и муж, мир праху его, заставлял его учиться, всегда его поощрял. Но он был слишком хрупким, слишком… – Ее голос срывается.

Франка поднимает глаза, поворачивается.

Смотреть на Джованну – то же, что смотреться в зеркало.

Она слушает ее, хоть и против желания. Ее боль, думает Франка, особенная и принадлежит только ей одной. Она кладет куклу на кровать, спрашивает:

– Как вы жили потом?

– Как будто с меня содрали кожу. – Джованна протягивает руку, гладит лицо куклы, будто личико внучки. – Лучше бы Господь забрал меня, а не ее. Я постарела, и жизнь моя подошла к концу. Но она… она же совсем дитя.

Джованна поднимает голову. В лице этой пожилой женщины, с посеревшей кожей и морщинистыми щеками, Франка угадывает тягости жизни, лишенной любви и нежности, сопряженные с покорностью судьбе, которая, возможно, намного болезненнее страдания. И понимает, что никогда не видела, чтобы свекровь по-настоящему улыбалась, разве что когда она проводила время с внуками. В особенности с Джованнуццей.

– Ты никогда не перестанешь о ней думать. Обо всем том, что она могла бы сделать, но никогда уже не сделает, о том, что не увидишь, как она взрослеет, не узнаешь, какой бы она стала. Будешь спрашивать себя, что она сейчас делает, и не сразу вспомнишь, что ее больше нет. Будешь смотреть на одежду, игрушки… вещи, которые хотела бы ей купить, и вспомнишь, что ей уже ничего не понадобится. Эта неисцелимая рана, и она не затянется, потому что для тебя твоя дочь навсегда останется живой.

– Так, значит, это никогда не закончится? – выдыхает Франка.

Джованна тоже отвечает ей на одном дыхании:

– Никогда. Мой муж умер, и только Бог знает, как сильно я его любила… Но сын – это невыносимая боль. – Она поднимает руку перед собой, сжимает в кулак. – Будто из тебя вырвали сердце.

Будто из тебя вырвали сердце. Да, именно так она себя и чувствует. Франка вспоминает роды, когда малышка вышла из нее. Не исключено, что уже тогда она начала ее терять.

Свекровь хлопает ее по плечу и встает. Мягко говорит, что Франку ждут к ужину. Она может не выходить во время визитов соболезнования, но не может не есть и не поддерживать в себе жизнь ради тех, кто еще остался.

Франка кивает, мол, хорошо, она спустится на ужин. Но когда остается одна, медленно ложится на кровать, сворачивается калачиком. Лампа, которую свекровь оставила включенной, освещает ее заостренный профиль. Она проводит рукой по глазам. Ей хотелось бы ослепнуть, оглохнуть, не делать больше ничего ни для кого. Она хотела бы состариться, как Джованна, состариться и покориться, чтобы не чувствовать ничего, кроме разве боли в теле, неспособного сопротивляться течению времени. Но ей лишь двадцать девять лет, и у нее отобрали ребенка, которому она отдала всю свою любовь. И ей придется идти дальше.

* * *

– Извините, дон Иньяцио… – Слуга ждет на пороге зеленой гостиной. – Князь ди Куто прибыл. Может он войти?

Иньяцио резко отрывает голову от бумаг, которые только что читал. Он совсем забыл об этом деле. Проводит по уставшему лицу рукой.

– Разумеется.

Через несколько минут появляется Алессандро Таска ди Куто, останавливается в проеме двери, теребит поля шляпы и не сводит глаз с Беби-Боя. Малыш сидит на ковре и играет с игрушечным поездом.

– Входи. Спасибо, что пришел, – говорит Иньяцио, вставая с дивана.

Алессандро подходит.

– Приношу тебе свои соболезнования. Я уже говорил с твоей тещей и хотел повидаться с женой…

– Франка все еще очень слаба и никого не принимает, – тусклым голосом отвечает Иньяцио и проводит рукой по светлым кудряшкам сына, который сразу поднимает голову и протягивает ручки. Он сегодня более беспокойный, чем обычно, и ищет любой способ привлечь внимание отца, от которого не отходит ни на шаг.

– Знаю, – быстро отвечает Алессандро. – Моя сестра Джулия мне сказала. Именно поэтому я так долго не приходил, прошу за это прощения.

Иньяцио поворачивается к столику, на котором лежит стопка документов, хлопает ладонью по верхней папке, с надписью КАПРЕРА, затем произносит: