Львы Сицилии. Закат империи

Глядя на эти предметы, кажется, зовущие ее, она ускоряет шаг и чуть ли не бежит к входной двери, как будто кто-то гонится за ней. Человеку суждено быть счастливым и не осознавать этого. И его проклятие в том, чтобы растрачивать время радости, не отдавая себе отчета, что оно уникально и неповторимо. Память не может вернуть тебе того, что ты испытал, она возвращает лишь все твои бесчисленные потери, размышляет Франка, тогда как Маруцца и горничная продолжают обсуждать льняные скатерти и серебряные вилки. Она смотрит на них, и бесконечное горе обрушивается на нее. Ей хотелось бы заплакать и закричать: Вы думаете только о вещах, а я думаю о том, что эти вещи скоро не будут мне принадлежать, хотя раньше они были неотъемлемой частью моей жизни, жизни Иньяцио, наших детей, этой семьи – они могут много о нас рассказать. Уже и любовь угасла, оставив мне только горькие морщины. Знаете ли вы, что значит по-настоящему чувствовать себя любимой? Надеяться, что тебя любят? Чувствовать себя бесконечно одинокой?

Но она так и стоит молча. Потому что, несмотря ни на что, она все еще донна Франка Флорио. И может выйти в мир только с одним выражением на лице – с выражением гордости.

Наконец три женщины снова садятся в автомобиль и возвращаются на «Виллу Иджеа». Чем дальше Франка отъезжает от этого дома, в котором она все же была счастлива, тем легче становится у нее на сердце. Через несколько дней она с дочерьми вернется в Рим. Палермо со своим тусклым, холодным светом будет далеко, и она покончит с воспоминаниями.

Она еще не знает, что всего через несколько лет не останется и воспоминаний об этой вилле и ее саде: все окажется в руках конторы по недвижимости, которая разделит сад на участки, расчистит их и построит новые дома прямо там, где были вольер и маленькая часовня в неоклассическом стиле, там, где были аллеи, по обеим сторонам которых располагались розарии и росли тропические растения, где играли ее дети и носился Винченцо со своими машинками.

Она не услышит жужжания пил, режущих вековые деревья, не вздрогнет от ударов топоров, рубящих стволы юк и драцен, не увидит ни выкорчеванных живых изгородей, ни пламени, поглотившего вьюны, сорванные с беседок.

От этого пышного сада останется совсем немного: две пальмы на небольшом клочке земли, на которые выходят окна клиники; клумба на месте маленького зала, выходящего в сад; оливковое дерево, особенно дорогое сенатору Иньяцио, у входа, на забетонированной парковке.

Вокруг маленькой виллы, спроектированной архитектором Базиле, где Винченцо с Анниной любили друг друга, сохранится небольшая зеленая лужайка. Кто-то попытается поджечь этот сказочный домик, чтобы на его месте построить очередную уродливую башню из стекла и бетона. Однако судьба распорядится иначе.

Впрочем, это уже другая история.

* * *

Небо ослепительно голубого цвета в 1918 году стало неожиданным подарком после череды дождливых дней. Фронт на реке Пьяве находится в нескольких километрах от госпиталя: полосы дыма тянутся столбами, облака мешают обзору и заслоняют горизонт. Итальянские и австрийские пушки молчат – знак того, что армии готовятся к бою. Скоро гаубицы снова загремят, и солдаты покинут окопы, для того чтобы завоевать кусок земли ценой десятков, сотен убитых. Страх умереть в штыковой атаке таков, что кто-то намеренно заражается инфекциями или наносит себе увечья, лишь бы не воевать. Так, по крайней мере, рассказывали Иньяцио. И он этому верит.

Карета «Скорой помощи», с Иньяцио за рулем, останавливается на небольшом расстоянии от здания, окруженного палатками с красным крестом. Это ферма, переделанная в полевой госпиталь с походными койками вдоль стен, на которых лежат мужчины, одни – перевязанные, другие – в ожидании лечения, третьи – умирающие или мертвые.

Иньяцио осторожно идет по грязной дорожке, усеянной темными пятнами, которые он уже научился различать. Ему говорили, что кровь на войне одного цвета, но это неправда: темно-красное пятно – кровь из раны, черное – трупная кровь.