Львы Сицилии. Закат империи

– Постельное белье, которым мы пользовались, они могут раздать бедным или взять себе… если уже не взяли. – Добавляет с пренебрежением в голосе: – Так оно и есть. Думаете, я не знаю?

Маруцца кивает, покривив сухие губы.

– Надо поторопиться. Я хочу вернуться к детям.

Она заглядывает в комнату Иньяцио, сухо указывает только на одну вещь – на изящный комод для рубашек из красного дерева, закрывает дверь, снова проходит через зимний сад и входит в столовую.

– Вынести все, – говорит она, имея в виду и медных с кораллами павлинов, и большой экран для камина.

Проходит мимо детских комнат, где все еще лежат игрушки и книги малышей, которых больше нет. Взмахом руки говорит: «Унести».

Направляется к самой старой части виллы, перестроенной после пожара десять лет назад. Какие-то счета за те восстановительные работы все еще не оплачены, и она не может удержаться от мысли: если бы тогда все сгорело, я бы избавилась хотя бы от этой пытки.

Франка делает несколько шагов, резко останавливается перед дверью. Рукой хватается за ручку, но не двигается бесконечно долгое мгновенье.

Наконец открывает. Входит.

В полумраке угадываются кресла и диваны, сдвинутые к стене, пустые консоли без хрустальных ваз, серебряных многоярусных блюд и часов из позолоченной бронзы, свернутые в рулон ковры, покрытые пыльными скатертями столы. Франка переводит взгляд на люстры из муранского стекла, мутные от грязи, и на позолоченную лепнину на потолке, затянутую вуалью паутины.

Здешняя тишина заставляет ее печально вздохнуть. В этом зале никогда не было тишины. В нем звучали музыка, смех, болтовня, шуршание платьев, звон фужеров, цоканье каблучков.

Когда-то это был бальный зал.

Франка проходит вперед, останавливается в центре зала.

Оглядывается.

И внезапно видит людей, неподвластных закону времени. Мужчин и женщин, которых больше нет, но которые улыбались, танцевали, любили. Ей кажется, она слышит их голоса и чувствует их дыхание. Среди них есть и она сама, тень среди теней, молодая и очень красивая. Иньяцио кладет руку ей на талию, смеется и смотрит на нее с вожделением. Неподалеку, чуть в стороне – Джулия Тригона и Стефанина Пайно, Мариа Кончетта и Джулия Ланца ди Трабиа. Воздух наполнен ароматом духов «Марешалла». Повсюду атласные и перламутровые веера, бокалы с шампанским, белые перчатки, бриллиантовые браслеты, записные книжки в шелковом переплете и кружевные корсеты. И звуки мазурки, польки, вальса…

Но оно длится лишь миг, странное видение, сотканное из пыли, поднятой башмачками служанки, прошедшей открыть ставни и впустить немного света. Девушка смотрит сейчас на нее и ждет указаний.

Еще шаг. Тени растворяются, пыль оседает.

Франка отступает назад и выходит из зала, не ответив на вопросительный взгляд Маруццы, которая стоит на месте еще какое-то время и только потом следует за ней.

– Возьмите фарфоровый сервиз из Саксонии и серебряные приборы, – говорит Франка.

Маруцца кивает, обращается к служанке:

– Запиши. Я бы прибавила к этому серебряные приборы из большого буфета и хрусталь. Вы согласны, донна Франка?

Но Франка больше ее не слушает. Она устала от этого списка, устала бороться с воспоминаниями, которые каждый предмет, пусть самый незначительный, пробуждает в ней. Стул, на котором сидел д’Аннунцио во время ужина после премьеры «Джоконды» в Театре Массимо. Рояль, за которым Пуччини наиграл арию Рудольфа «Как холодна ручонка» и за которым какое-то время музицировали и ее дети. Стол, на котором они с Иньяцио раскладывали огромные листы и рисовали план расстановки мебели на «Вилле Иджеа». Фотографический аппарат, подарок Винченцо старшему брату, которым Иньяцио снимал сад «Метрополя», до того как…