Львы Сицилии. Закат империи

– Вы всегда будете под колпаком у свекрови, о всех ваших глупостях она донесет вашему мужу Пьетро. Так уж заведено, никуда от этого не деться. – Донна Чичча серьезно смотрит на Джулию. – Ваша мама вам об этом не говорила, но я скажу: будьте осторожны, князь очень привязан к матери, а она – ужасная женщина…

Донна Чичча говорит тихо, боязливо, она знает, чувствует, что Джулии придется нелегко в доме у мужа. От этого предчувствия сжимается горло: трудно смириться с тем, что ее малышка будет страдать, и немало.

– Если она ужасная женщина, я тоже стану ужасной. – Джулия вскидывает подбородок. – Я знаю себе цену.

Донна Чичча, качая головой, возвращается к работе. Джулия выросла у нее на глазах, из девочки она превратилась в девушку, слишком самоуверенную, как все подростки… как все Флорио. Конечно, рано или поздно она поймет, что значит войти невесткой в чужой дом, породниться с одним из самых влиятельных семейств в Италии. Характер у Джулии решительный и гордый, она не терпит помыканий, а значит, ссор в семье не избежать. Она не позволяет себе унижаться ни перед кем и ни перед чем, как и бабушка, чье имя она носит. От бабушки Джулии досталось мужество, способность превозмогать боль; от дедушки Винченцо она унаследовала взрывной характер, надменность и нетерпимость к любым попыткам унизить ее.

Но донна Чичча и представить не может, какие испытания выпадут на долю ее малышки.

* * *

Лето 1884 года небывало жаркое и влажное. Сирокко несет в раскрытые окна конторы «Генерального пароходства» тяжелый запах гниющих водорослей, пароходного дыма, песчаную пыль, которая тонким слоем оседает на мебели, размывает контуры зданий и далеких гор.

Иньяцио закрывает лежащую перед ним папку с надписью «Компания Фаянс». Он давно думал об этом, и вот наконец ему удалось открыть в Палермо фабрику по производству посуды, в том числе и для его кораблей. Хватит покупать в Англии или в Ломбардии тарелки, чашки и супницы, теперь он сам будет делать их под маркой «Флорио». Кстати, неплохо бы выпустить столовый сервиз для Фавиньяны… Да, попрошу Эрнесто Базиле заняться этим, думает он.

Иньяцио идет к двери, распоряжается, чтобы подавали карету – пора возвращаться домой, в Оливуццу, – затем возвращается к столу, садится и наконец-то позволяет себе ослабить пластрон. Трет глаза. В последнее время они болят, а ежедневные компрессы из гамамелиса и ромашки лишь ненадолго снимают жжение. Осталось подождать всего несколько дней, думает он, закрыв глаза. На его губах играет улыбка: в этом году он решил сбежать от жары, отправиться сначала в Неаполь, а затем в Тоскану. Но радует его не только предстоящее путешествие. Он купил личный салон-вагон и оборудовал его как настоящий «дом на колесах» – это модно нынче у европейской аристократии. Его семья будет путешествовать в окружении своей мебели и своих слуг, будет даже отделение для багажа. Роскошь, комфорт, уединение. Еще один способ прогнать беспокойство и продемонстрировать свой статус.

Он открывает глаза и замечает, что тяжелый день наконец-то клонится к концу. Осталось одно дело – разобраться с личной корреспонденцией, прибывшей в Палермо дневным пароходом.

Иньяцио берет нож для писем, вскрывает конверты. В первом – просьба от представителей неаполитанских рабочих рассмотреть вопрос увеличения заработной платы. «Вы же как отец своим рабочим», – пишут они. Он ответит им завтра.

Затем письмо от Дамиани, тот уведомляет о последних заседаниях сената, не забывая и посплетничать, и пересказать слухи. Толки тоже важны, они оба это знают. Иньяцио пробегает глазами по письму, откладывает в сторону.

Последним открывает траурный конверт. Вертит его в руках, смотрит как на опасный предмет. Иногда сердце видит худые вести раньше, чем глаза.

Почтовый штемпель Марселя.

Почерк незнакомый. Но знаком адрес отправителя. Нет, не от сестры и не от семейства Мерле. Во рту у Иньяцио становится сухо. Дыхание перехватывает. Руки, открывающие конверт, словно чужие. Дрожащие пальцы словно чужие, и глаза, которые ничего не видят из-за слез.

Июнь… Болезнь… Холера… Не смогли спасти…

Рука комкает бумагу, сжимается в кулак. Бьет по столу: раз, другой, третий. Рыдание рвется из груди, разрывает его на части.

Нельзя плакать.

Он берет листок, разглаживает его, читает снова. Слова, которые нашел вдовец, за дежурной формальностью скрывают жгучую боль. Этот человек ее любил, понимает Иньяцио.

Адмирал Клермон пишет, что жена перед смертью попросила сообщить известие одному старому другу и он не мог ей отказать.