Львы умирают в одиночестве

Я думала… Алекс, я думала о том, что было бы, если бы я поняла, если бы осталась с ним. Если бы вняла его бессловесным просьбам о помощи, если бы нашла способ убедить его не выгонять меня, если бы попросту отказалась уходить. Вцепилась в него из последних сил и осталась там. Выходила, вымолила его у судьбы, выплакала, отстояла… Как думаешь, может быть, я могла бы его спасти? Я не знаю… Но это мучительное чувство вины и незавершенности не отпускает меня с тех самых пор.

Алекс, я любила его, понимаешь. Просто хотела прислониться к его ногам и слушать, слушать его прокуренный низкий голос, а придя домой, знать, что вдохновение меня не покинет, что я стану талантливее и напишу выдающееся произведение. А потом снова наступит ночь, и мы снова увидимся в его квартире, и никакие страшные существа больше не будут манить за собой, увлекать в бесовские хороводы. Я лишь хотела не потерять его, Алекс, оставить этот возлюбленный профиль в своей больной жизни.

Я хотела только одного – чтобы он не исчезал. Никаких игр, глупых разговоров, позерства, холодных, наигранных объятий и украденных у его подруг поцелуев. Я хотела хотя бы иногда видеть его и затем каждую секунду помнить, что все было не зря, раз он существует на этом свете.

Я любила его больше себя самой, я любила все самое лучшее, что было во мне, но непостижимым образом было так же и в нем. Я любила его не за то, что он красив, а просто он был моим отражением, но гораздо более совершенным.

И я ушла тогда, не поняла, послушалась его холодных слов, потерялась в многоликой толпе безумного города. Ушла, все еще надеясь на какое-то завтра. А завтра не было, только одно бесконечное вчера. И его больше не было. Не было ничего.

Я не помню, что было со мной потом. Должно быть, я бродила где-то, бормотала что-то себе под нос, то смеялась в охватившем меня безумии, то принималась безутешно рыдать. Наверное, кто-то сжалился надо мной, вызвал «Скорую» или отвел меня в больницу… Я не помню, не знаю…

О, прекрасные, подернутые предрассветным туманом луга Боснии, такие юные, такие глубоко изумрудные, словно те глаза, которые преследуют надменного, всезнающего русского писателя уже два года.

Воздух, напоенный запахом свежескошенной травы, и мяты, и чуть уловимым оттенком хвои, чуден и свеж, наполняет легкие, заставляя поверить, что жизнь не окончена там, далеко, за серыми стенами чьей-то чужой судьбы. Что никогда больше не будет боли и мрака, не будет ужаса и тяжести. И одиночества, его тоже не будет никогда…

Муж мой, сын мой, брат мой, друг мой, пусть исчезнет твое имя, вечно одно и то же, ибо ты и друг мне, и брат, и сын, и все аквамариновые краски весны, размешанные в твоих глазах, это тоже ты. Пусть не пишет моя рука эти окровавленные рассказы, с иссеченной литературной душой и страшной, темной комнатой посередине, куда эту душу поместили – умирать заживо. Пусть там, где ты сейчас пребываешь, не будет больше боли и страданий, не будет темноты и одиночества. Пускай для тебя там останутся лишь ветер, солнце, тянущаяся к свету молодая трава и вечная свобода.

Любовь следует выдумать вновь…

Прости, я опять заговариваюсь…

Ты снова нашел меня – на этот раз оглушенную лекарствами, в грязной, тесной городской психиатрической клинике. Каким-то чудом вытащил, перевез сюда, на греческий остров, в эту дорогую лечебницу, больше смахивающую на санаторий, где можно часами гулять по залитому солнцем саду, любоваться цветущими фруктовыми деревьями и заново учиться улыбаться и разговаривать. Именно здесь ко мне снова стало возвращаться сознание, и я вспомнила… Не знаю, во благо ли это было, или лучше мне было оставаться в черном забытьи, не помнить, не знать…

Ты говоришь, что любишь меня и не оставишь уже никогда. Спасибо тебе, мой прекрасный, чуткий, бескорыстный друг! Я не знаю, чем заслужила у жизни такую милость, такой подарок. И для чего тебе я – пустая выжженная оболочка, разучившаяся писать, чувствовать, верить… Не знаю, может быть, это судьба решилась все же проявить ко мне милосердие, пролить бальзам на рану, которая никогда не заживает…

С тех пор, как он умер, он снится мне каждую ночь, мой великий, мой сияющий грешник, полуребенок-полумужчина, гениальный Арлекин.

Потерянный, злой, бесчеловечный, возлюбленный так, как никто другой возлюблен более не будет. Растворившийся в чужих масках эстетствующего пропойцы и развратника, словно содранных со всех персонажей, что он когда-то сыграл, и зачем-то примеренных на себя – доброго, чуть сентиментального парня из азиатской глубинки с глазами, когда-то чистыми, как родники Анатолии.

Все сгинуло, все прошло, прошла и моя душа, и мое озарение, и слезы мои, и безмолвные отчаянные крики, и гениальные слова давно стали напечатанными и сыгранными, Алекс. Я ничего не оставила себе, и лишь лицо его – юное, родное, лицо невинного, прекрасного дитя, отданного богам сцены в жертву, на закланье… Лишь его лицо – единственно любимого и навсегда потерянного мужчины тревожит меня бессонными ночами.