Львы умирают в одиночестве

Я смотрела на него, на прекрасного боснийца с глазами, не ведающими жалости, великолепным римским профилем и белой кожей, по надменно-усталому лицу которого яркими всполохами пробегали отблески сверкавших за окном реклам, и гадала, что же с ним произошло? Что превратило великолепного артиста, человека с тонкой мятущейся душой, доброго, справедливого, отзывчивого, в этого паяца, несчастного арлекина, хохочущего над своей разбитой судьбой так, что сердце заходится от страха. Он снова говорил мне что-то про безысходность, про одиночество, про сгущающуюся тьму и клаустрофобию, которой страдает с детства. А потом вдруг начинал рассказывать о сверкающих северных вершинах, последнем приюте на одном уровне с небесами, где можно ощутить небывалую свободу, простор, ощущение полета, где ничто не давит на тебя, не заслоняет солнечного света и чистого неба.

Я не знала, понял ли он наконец, кто сидит перед ним, или в срамном гашишном бреду перепутал меня с одной из своих падких на его красоту ночных приятельниц – художниц, актрис, доступных ночных бабочек Стамбула… Изящной, тонкой, не годящейся для порока рукой он снова и снова скручивал самокрутки с марихуаной, подносил к лицу зажигалку, и отсвет пламени огненной саламандрой пробегал по его лицу. А затем вдруг начинал обещать удивить меня чем-то – вероятно, довести до конца свой обычный ночной сценарий, а потом выставить меня вон за ненадобностью.

За окном, в сизой рассветной дымке, таял самый великолепный город на земле, обесценивались сказанные и написанные фразы, терял обаяние его голос, уходила муза, затихала музыка… И вскоре весь мир вокруг заледенел, застыл, пространство стало вязким и тяжелым, я не могла больше дышать, не могла говорить, не могла подняться и прекратить весь этот кошмарный спектакль. Я сделалась больной и немощной, моя душа умерла рядом с ним, на этом же видавшем виды диване – ибо порок безжалостен, он не знает пощады к любящему… И, наконец, я тоже исчезла, я – русский писатель, трагик, конструктор иллюзий, любитель позаигрывать с бесами, и такая же одинокая душа, как и он.

Знаешь, Алекс, много месяцев прошло с тех пор, много безлунных ночей миновало. А мне все кажется, что это был сон, приснилось, привиделось, не могло случиться в реальности. О, как я любила его! Я любила так, как мать любит свое дитя и боится, уже выросшего, выпустить из объятий. Я любила его навзрыд, запоминая его изможденное лицо, прощая ему все, гадая, какая мука его гнетет, и больше всего на свете мечтая ее исцелить.

В завершение всего этого жуткого позорного фарса я заплакала. Как я рыдала, Алекс, я не могла остановиться, я прощалась, только обретя, прощалась с любимым, но чужим человеком. И невыносимый Курт Кобейн у меня над головой пел о том, что он давно уже умер в одиночестве. И потолок кружился, и античные изображения полуобнаженных богов, которыми в изобилии пестрело панно, размещенное посредине стены, превращались в живых существ и манили за собой, в другой мир, в мистерию, в полное безумие, откуда нет выхода.

И его лицо было совсем рядом, его опаленное вином дыхание, изгиб его шеи, его тонкие артистичные пальцы, наигрывающие на деревянном столе Шопена. Его запах, но не мужского изысканного одеколона, а терпкий, простой, такой запах, который въедается в кожу и волосы и который потом невозможно забыть.

Вот он встал, и я поразилась тому, какая прямая у него спина. Как будто это и не человек вовсе, а некий деревянный Пиноккио, управляемый нитями, зажатыми в руке опытного кукловода. И тут же он повел плечами и переменился. Стал двигаться с грацией дикой кошки, мягко, плавно, а я сидела напротив, очарованная, больная, разбитая, и ощущала, как все демоны преисподней наблюдают за мной и решают мою участь. Невнятными призраками кружатся, кружатся они под музыку Nirvana, кошачий изгиб спины манит; и запах, этот чертов, ни с чем не сравнимый запах возлюбленного, полумужчины-полуребенка, кружит голову…

А тени все мелькают, и водят хороводы с античными существами, и легкими прикосновениями ласкают его лицо, обнажают кипенно-белые зубы, и рот, искривленный не то в усмешке, не то в рыдании, и запавшие от бессонных ночей глаза, и запрокинутый, беспомощный в предрассветной мгле абрис шеи.

И вот солнце, древнее, повидавшее все на своем веку, безжалостное светило, выкатилось из-за горизонта и объявило начало нового дня. Как это всегда бывает, морок стал рассеиваться, маски прекратили свой безумный танец и разбрелись по углам. Сизый сумрак, окутавший нас, снова превратился в дым марихуановых самокруток. И Адлан впервые за эту ночь взглянул на меня с проблеском какого-то осознания в глазах. Будто бы первые солнечные лучи разогнали всех пугавших его чудовищ, и лицо его просветлело, очистилось и от страха, и от страдания, и от маеты порока. И тут же, словно забыв обо всех своих больных признаниях, о том, как нелепо пытался завлечь меня в постель и одновременно, едва не в слезах, жаловался, как ребенок, на свою разбитую жизнь, Адлан вдруг отчеканил холодно:

– Тебе пора.