Лысогорье

Роман мой об ином: он о самом камне, об утраченном нами нравственном ориентире, о нашей духовной обделенности, о нашем духовном сиротстве. Петька Аношкин один из героев романа, готовящий себя к революции, поджигает одоньи хлеба на поповском гумне и радуется, видя, как горят они. И не думает Петька, что вместе с подожженным хлебом сгорает и он сам, горит душа его, затлелось и пошло исчерняться в нем чувство хозяина земли, ее сеятеля, хлебороба: растоптавший чужой хлеб не взрастит и своего.

Когда я остаюсь один на один с рабочим столом моим и, склоняясь над чистым листом бумаги, пытаюсь заглянуть в будущее, я все чаще и чаще думаю об одном и том же: как далеко мы ушли от истинно русского — от нашей старины, и как много потеряли от этого, как обеднили себя. И ничего уже не вернуть, не поправить: слишком много отшумело над нами пожаров. Время обило с Древа Жизни не только листья, но и подрезало, окоротило корни, и потому мы так непрочно чувствуем себя — будто временщики-аношкины, люди без прошлого и без будущего, люди мгновения, вроде перекати-поля: дунул ветер и — прощай земля, тебя родившая, покатились искать местечка понадежнее, потеплее, уютнее.

Деды наши жили отличной от нас жизнью — укоренистее, прочнее. Они не знали этой нашей сегодняшней запаленности. Они имели время и на сказку, и на песню, и на поклонение тайне. Первый нажатый сноп они святили в церкви и ставили в красный гостевой угол — таково было почтение хлебу-батюшке.

Почтение отдавали наши деды и воде: воде рек, озер, родников, особенно тех, что таились в зарослях бирючьих оврагов. Сюда, к этим, питающим таинственных духов, родникам в полночь, обжигаемые жутью, выкрадывались те, кто на духов уже только и мог рассчитывать в своем желании счастья.

Приходили, шептали на звездную темь воды и верили: духи услышат, помогут, и с верой в радость завтрашнего дня терпеливее несли отмеренную им судьбой тугу.

В них, в этих овражных, тускло поблескивающих родниках, — тайна отошедших веков и приходить к ним нужно как к причастию: с чистым, готовым преклониться и воспринять таинство сердцем. Только так: в самый вершковый час ночи, один на один с веками и собственной совестью, слушая и принимая, не то не откроется таимое, отхлынет, отойдет к стороне, и будет перед тобой просто овраг и просто вода среди обыкновенных зарослей.

К этим таящимся под крутыми обрывами родникам наши деды приходили так, как истинно верующие приходят в церковь, уверенные, что будут услышаны, поняты, прощены. И до сих пор они, родники эти, таинственными нитями соединяют нас, реально живущих, с теми, кто рядом, незрим, но — сущ. Придите, вглядитесь, увидите.

А как они говорили, наши деды! У них, что ни слово, то и образ. Мы уже не говорим так, словно и не одного с ними корня, не наследники их. Наш язык плоск, однолик, бездуховен, годен лишь для передачи информации, а не для общения сердца с сердцем, когда каждая фраза — будто строка из песни.

Вот и вздумалось мне окликнуть в своем романе дедов наших и по-сыновьи низко поклониться всему, что бережно приняли они от отцов своих и старательно сохранили для нас, но чего мы, торжественно ослепленные пламенем подожженных Аношкиными одоньев хлеба на чужом богатом гумне, не сумели разглядеть в ладонях их, а значит, и принять, и нести дальше. Налегке идем, вроде туристов или погорельцев: есть что поесть и ладно, а тоску души заглушим визгом магнитофонов, бренчанием гитар или стаканом хмельного пойла.

Два года отдал я написанию романа и десять лет, чтобы убедить издателей, что он нужен. Десять лет борьбы, нервов, отчаяния... Ах, где он, тот дедовский овраг с таинственным всесильным родником? Прийти бы к нему в полночь, пошептать на звездную тишь воды его и обрести надежду на счастливый безгромный кусок дороги пусть уж не сегодняшнего, хотя бы завтрашнего дня.

Ждать нелегко. И все-таки я дождался: он издан, роман мой. Вот он, я держу его в руках. Он — итог моего вчерашнего опыта, моей вчерашней жизни, но он и начало меня сегодняшнего.

Ветер времени тревожит сердце, и в нем рождаются паруса слов. Они зовут плыть дальше, к новым, еще не открытым и не обжитым мною литературным островам — моим книгам. Дуй, Ветер, мужайся и терпи, сердце, тебе выпало счастье быть вдохновенным, а часы, они пусть себе отсчитывают уходящее. На то они и часы, чтобы каждому из нас отсчитывать его время. Каждому — его.

Мои еще идут.

И бежит еще дорога, бежит к родным ямам и родным буграм — к моему Лысогорью. От него уже, кроме ям, ничего не осталось, но в сердце оно еще живет, еще цветет лазоревым цветом. Маленький клочок земли с речкой и невысокой горой за лугом. И прожил-то здесь только детство, а хватило этого, чтобы питать сердце от тех далеких мальчишеских лет до сегодняшнего закатно отходящего часа.

Лысогорье.

Мое Лысогорье.