Лысогорье

Я всегда приходил к нему за душевным покоем, за обретением веры в себя, за молчаливым благословением на дальнейшее несение креста своего... Что нашепчет оно мне сегодня, каким озарением осчастливит, какой тоской наполнит сердце сытый шорох счастливых бурьянов на месте бывших жилищ?

Стучите, часы, живи, дорога, тревожь совесть еще кое-где проглядываемыми колеями, не давай окончательно похоронить себя уже подступившим, вышедшим к тебе с обеих сторон травам.

Они не жили вчера.

У них нет нашей памяти.

Им неведомо, что хоронят они, и потому им не больно.

СКАЗ О ВОЛКЕ

1

Ночь волк провел в степи.

Вечером, когда лес наполнился сумерками, он вылез из-под ели, встряхнулся, сбрасывая с себя нападавшие с ветвей хлопья снега, и, оставляя за собой непрочные следы, вышел на опушку.

Над заснеженными полями потухал закат.

Далеко мимо колка трактор волок напрямую опутанный тросами омет соломы. В высоком льдистом небе, вздрогнув, обозначилась первая звездочка. В низине спокойные настаивались тени.

Волк поднял ногу и оставил на крайней березе метку, чтобы все знали, что он живет здесь и что этот охотничий участок его. Он каждый вечер перед тем, как уйти в степь, метит березу своим запахом и каждый вечер ревниво обнюхивает ее: не пометил ли ее кто другой, но береза всегда пахнет только его метками.

Волк был стар.

Его сердце гоняло по жилам кровь уже почти два десятка лет.

Он устал жить.

Его не взбадривали ни сон, ни еда. Он тяготился собой и с радостью бы умер, но смерть не приходила за ним.

Волк прожил большую жизнь.

Его тело было все в рубцах и шрамах, но уже давно он не испытывал телесной боли, уже давно не доказывал в драке свое право на кусок степи и кусок леса: драться было не с кем.

Волка звали Серым.

В округе знали его.

Ненавидели.

Прежде чем уйти из леса в промороженный до сини снежный простор, Серый запрокинул голову к затухающему небу и с придыханием, с протяжной тоской и жалобой в голосе послал призыв братьям по крови:

— Иде-е-ем!

Постоял.

Подышал холодом.

Подождал.

Но ни в сером сумеречном лесу, ни в осветленной закатом степи никто не откликнулся на его голос, только долго и далеко катилось с угасающим всхлипом эхо:

— Иде-е-ем!.. дем!..дем!

Пока не утонуло, наконец, в вате сугробов. И опять стало тихо, зябко, бело.

Волк позвал еще раз.

Подождал.

Сегодня на его зов не пришла даже Волчица, но она может прийти потом: она всегда появляется неслышно и так же исчезает, будто растворяется в воздухе и даже не оставляет после себя ни следов, ни запаха.

Она какая-то не такая, как все, его Волчица: она вроде и есть, а вроде и нет ее. Не подойдет, как бывало, не ткнется головой в грудь, не куснёт его, ласкаясь, не оближет ему губы.

Она не такая, как была, его Волчица.

Он не узнает ее.

Не узнает давно.

Высоко, там, где уже горели звезды, летел самолет, помигивая красными лампочками. Волк проводил его тусклыми без блеска глазами, опустил лобастую голову. Осмотрелся.

От леса через степь уходил овраг. Он был завален глубокими снегами и ждал весны, чтобы проснуться и зашуметь. И скоро зашумит он: весна уже близко, о ней уже тенькают по утрам синицы.

Вдоль оврага Серый угрюмо вышел к Лысой горе и на макушке ее остановился. По склону горы круто спускалась санная дорога и, дугой обогнув подступивший к речке луг, бежала к раскинувшейся на взгорбке деревне.

Волк чутко потоптался на вершине горы.

Сел.

Одиноко и молча смотрел он на желтоватые огоньки в окнах домов, на катающихся на санках ребятишек. От изб сползали к лугу утонувшие в снегу плетни, и чудилось: закинули люди в пойму ветловые бредни, поймали в них по клочку земли и тянут каждый к своему берегу.

Людей Серый не любил.

Они ведут себя так, словно все на земле принадлежит только им. Они не считаются с метками, которые оставляет Серый, и не ставят своих.

Люди опасны.

С ними лучше не встречаться: они убивают даже тогда, когда не хотят есть, и называют это охотой. А если бы волки выходили охотиться на людей, разве люди были бы теперь на земле?

За речкой, за полями вставала ополовиненная луна, от нее растекался по снегам красный свет. Над крышами домов в деревне парко пушился из труб белесый дымок. На скриплой улице одиноко взрыдывала гармонь, кого-то искала, звала, ждала отклика. Пели девушки. Кричала женщина:

— Надюрка, хватит тебе на салазках-то ерзать. Иди домой.

Люди жили.

Жили своей обычной, привычной жизнью.

Из ночи в ночь, выходя на макушку Лысой горы, Серый подавал голос, чтобы слышали они там, у себя в теплых домах, что и он жив и что ему тоже хочется тепла и семьи.

Подал он голос и сегодня.

Поднял к звездам голову.

Привздернул верхнюю губу и завыл.

И выл долго, с привсхлипом, и шла слеза в его хриплом голосе, шла над речкой, над лугом, над домами, поднималась к небу, о чем-то прося, на что-то жалуясь.

Бухнул выстрел, колыхнул белую тишину, и следом пришел скриплый дребезжащий голос:

— Цыц, шайтан, чтоб тебе собственной слюной подавиться.