Лысогорье

Пока не прорезались и не стали видеть глаза, он узнавал ее по запаху. Запахов вокруг было много: пахли цветы и травы, пахли деревья и птицы, пахли небо и звезды.

Небо и звезды пахли вечностью.

Имела свой запах и мать: она пахла любовью.

Мать всегда была рядом.

Она переворачивала их, прилизывала, кормила. Они тыкались носами в ее сосцы, кряхтели, урчали, поскуливали, а мать чутко прислушивалась к приходящим снаружи звукам.

Иногда она предупредительно ворчала.

И все затаивались.

Ждали, когда снова можно будет возиться, почмокивать, ползать возле теплого надежного живота матери.

Серый был смекалистым и вскоре понял, что крайний задний сосок самый молочный, всегда захватывал его и рос крепким и сильным.

Иногда мать ненадолго оставляла их.

Она вылезала из логова туда, где жил лес и откуда приходили разные запахи и звуки. Серый слышал, как там, снаружи, мать чавкает, что-то разгрызает, торопливо заглатывает.

В логово мать влезала потяжелевшая.

Она забиралась в дальний угол.

Причесывала языком на груди шерсть.

Приводила себя в порядок.

От нее пахло чем-то волнующим, совсем не молоком, и Серый тянулся к ней в темноте, находил и облизывал ее губы. Позже, когда они подросли и молока не стало хватать, мать начала приучать их к мясу, и Серый узнал, что так волнующе и пьяняще пахнет кровь.

На еду мать всегда звал кто-то.

Слышался шорох.

Кто-то подходил к логову, что-то тяжелое опускал у входа и подавал голос.

Мать поднималась и вылезала наружу.

Даже если они в это время сосали ее, все равно поднималась и шла, и они отрывались от ее сосцов, падали и, беспомощно барахтаясь и скуля, тыкались друг в дружку носами, отыскивали ее.

Но вокруг жил только ее запах.

Самой ее не было.

Когда мать возвращалась в логово, она приносила с собой запах другого волка. От нее всегда пахло другим волком, если она вылезала наружу.

Это был запах отца.

Но Серый узнал об этом потом, когда подрос: отец с ними в логове не жил, жила только мать, отец прятался в кустах, караулил, чтобы их никто не обидел.

Серый помнит, как увидел его первый раз.

Он уже подрос настолько, что мать разрешила ему выползти из норы.

Было утро.

Пели птицы.

Пахло росой.

Серый сделал несколько шагов по траве и упал. Лапы были толстые, широкие, и он постоянно запутывался в них и падал но поднимался и шел, ковыляя как попало.

И тут он увидел его, хотя и не знал еще тогда, что это он: на Серого надвигалась гора меха, и это было так страшно, что Серый перевернулся на спину.

Большое подошло.

Толкнуло его носом.

Начало вылизывать ему брюшко. И Серый понял, что это не опасно, и завизжал от радости.

Так он познакомился с отцом.

Потом его узнали и брат с сестрами, они тоже стали вылезать наружу. Было смешно смотреть, как они учатся ходить на толстых расползающихся лапах: Серый к тому времени чувствовал себя на ногах уже уверенно.

Волчата барахтались в траве.

Мать сидела у норы.

Наблюдала за ними.

Отец прятался в кустах, сторожил их, и стоило ему, бывало, подать знак о тревоге, как мать сейчас же хватала их за загривки и затаскивала в нору, и там они все затаивались, пока отец не подавал знак, что опасность миновала и можно опять вылезать и баловаться в траве.

Ночи отец проводил в степи, возвращался поутру, нагруженный добычей.

Они ждали его у входа в логово.

Все вокруг, облитое росой, курилось, сверкало, синело, золотилось. Бабочки, обмершие в ночь, отогревались, стряхивали с себя оцепенение, начинали летать.

Токовали.

Трещали.

Чиликали птицы.

Горело разрастающееся зарей небо.

И в эти торжественные после ночи минуты, когда широкими полосами света вливалось в лес солнце, и появлялся отец. Весь мокрый от росы, он подходил к логову, сбрасывал с плеча к ногам волчицы то, что сумел добыть, и отступал в кусты, прятался в них, поглядывая издали, как ест она.

Иногда отец возвращался с охоты ни с чем.

Близко к логову не подходил.

Останавливался у кустов, в которых таился днем, прятал глаза. Отвисшее, потолстевшее за ночь брюхо его почти касалось земли, сыто волочилось по травам.

Отец хитрил.

Мать видела это.

Она поднималась и выходила ему навстречу. Шерсть на загривке у нее вздыбливалась, оскаливались острые зубы, и по этим признакам отец догадывался, что его будут сейчас кусать.

Он пугался.

Подбирал под себя хвост.

Уши его прижимались к затылку. Он весь как-то вдруг становился меньше, незащищеннее, скулил, поворачивался к волчице боком, раздвигая просящей трусливой улыбкой губы.

Но мать не давала обмануть себя.

Она морщила нос.

Чутко втягивала ноздрями настоянный на лесных запахах воздух, словно хотела убедиться — не ошиблась ли.

Хватала отца за живот.

Отец взрыдывал, отступал, но мать настигала его и кусала до тех пор, пока он, сгорбившись, не отрыгивал то, что нес ей и детям и, не утерпев, съел дорогой. И только заставив отдать съеденное, мать оставляла его в покое, и он, покаянно вздыхая, отползал в кусты и стыдливо прятался там до вечера.

По ночам, когда отец уходил на добычу, мать ждала его, прислушиваясь к каждому шороху, была неспокойна. Ее тревога передавалась Серому и брату с сестрами.

Они поскуливали.

Жались к ней.