Лысогорье

Волчица осталась у поляны.

Оглядываясь, Серый видел: она ест снег и пугливо косится по сторонам — не собирается ли кто помешать ей.

Наверху у рощи была когда-то деревенька с избами и сараями, садами и огородами, но люди уехали, и от их поселения остались лишь куски саманных стен, проемы пустых окон, кусты одичалых палисадников и еще кладбище с пустынно поблескивающими оградками.

Серый постоял среди развалин.

Постоял у могил.

Вокруг лежала степь, она серебрилась и мерцала под луной. Высоко, небесным простором, зябкие, точно осколки льда, шли звезды.

Обширный покой.

Тишь невозмутимая.

Только далеко справа, за белыми полями, в прикорнувшем у оврага поселочке, дрожит голос: чья-то душа ищет облегчения в песне — то ли зовет кого, то ли прощается с кем, но только дрожит, дрожит.

Из снега торчал обитый ветрами куст полыни. Серый оставил на нем метку и побежал через степь. Голова его была по-прежнему опущена, он был весь в инее и, когда встряхивался, то вспыхивал и становился похожим на искристое облако.

Серый вернулся в лес на рубеже ночи и утра.

Тянуло стылостью.

Сверху сквозь сетку реденьких зеленоватых облаков утомленно глядели догорающие звезды.

У просеки вся белая стояла молоденькая березка. В тишине неприлично громко жахнул мороз.

Березка вздрогнула.

Осыпалась.

За сугробистыми полями в деревне кричали петухи, лениво побрехивали собаки, а в лесу было оцепенело и тихо.

Ночь состарилась и умирала.

Волк постоял на просеке, прошел к своей ели, забрался под шатер ее.

Долго возился.

Умащивался.

По-стариковски кряхтел.

Наконец, свернувшись калачиком, улегся и облегченно вздохнул. Под умным глыбастым лбом его горели два усталых глаза. В складках старчески сомкнутых губ таилась горчинка.

В лес входило утро.

Проснулся ночевавший на березе глухарь и, чернея на суку, вытягивал шею, прислушивался.

Захоркала на сосне белка.

Засуетились синицы.

С недалекой просеки долетел скрип саней — легкий, чуть слышимый.

Серый поднял голову.

Скрип раздавался ближе, ближе.

Серый всегда с тревогой и болью ждет по утрам этот, хватающий за душу, скрип санных полозьев, словно он должен принести облегчение.

Показалась белая от мороза лошадь и сани. В них, поджав обутые в подшитые валенки ноги, в тулупе сидел на охапке сена дед Трошка. Он пробирается в райцентр за товарами для сельпо. Шершавая лошаденка встряхивает удилами и настораживает густо заросшее волосом ухо.

Лошаденка косится на ель.

Она чует волка.

Всхрапывает.

А дед спокоен. Он приотпустил вожжи, выпутал из-за высокого строчного воротника бороденку, поглядел на голубые, как в тумане, деревья, обронил в заревую настоянную на морозе тишь:

— Бла-го-дать.

Снял варежку, нырнул рукой за пазуху, достал темного стекла пузырек, сколупнул ногтем белую обливку, ототкнул, выпил, двигая кадыком, чмокнул губами в донышко:

— Истинная благодать!

Имея пристрастие к вину и не имея лишних денег, дед приспособился к лекарствам: покупал в аптеке и пил настоянные на спирте капли. Старик отбросил за спину опорожненный пузырек из-под эвкалиптовой настойки, вытер горстью губы, подергал вожжи:

— Давай, шевелись полегоньку, поехали.

Повторяя бег лошади, зацокало за деревьями эхо.

Приподнявшись на передних лапах, Серый ждал, но за санями так никто и не показался.

Никто и не должен был показаться.

Мертвые не встают.

Но сердце крупно било о ребра — а вдруг!

Под широкими полозьями стонали раздавливаемые снега. Скрип раздавался все дальше и дальше.

Серый лег, опустил голову на лапы.

Неслышно подошла Волчица, стоит и смотрит большими янтарными глазами, в них — тоска и упрек.

Вокруг все больше желтело от утренней зари.

Уснуть бы.

Но Серый знал, чувствовал: сон не придет к нему сегодня.

Он стар и одинок. И ему зябко.

Однако не всегда он был таким дряхлым и мятым. Было время, когда он был молодым, сильным и неоглядно смелым. На его голос по вечерам откликались и приходили волки. Серый обнюхивал их и уводил в степь на промысел.

Серый был вожаком.

Он был мудрым вожаком.

Стая при нем не знала голода.

Как давно это было, как будто в другой жизни. Годы сбежали, сцедились, как сцеживаются по весне с полей в речку полые воды.

У каждой волны свой берег.

К своему берегу пришел и Серый.

Жизнь уже позади, вся позади, осталось только умереть. В сердце его нагорело много всякой золы, а глаза углубились и стали будто заводи, не глаза — два темных провала. Серый даже сам не решается смотреть в них и, когда пьет, зажмуривается.

Загасить бы память.

Но память жива.

И она безжалостно уводит его в детство:

В любовь.

В теплоту.

В счастье.

2

Их было пятеро у отца с матерью: Серый с братом и три сестры. Они родились весной, когда сошли снега и потянулись к солнцу первые цветы.

Родители выбрали под логово старую нору барсука, расширили и углубили ее. В этой норе, среди лесных шорохов и звуков, под крик сойки и барабанную дробь дятла и прошло детство Серого. Еще была сорока, которая часто кричала, и крик ее навсегда врезался в память.

Вначале Серый знал только мать.