Лысогорье

Он ничего не добыл: козы, завидя его, метнулись к коровам, брат не успел перехватить их и остался без добычи. Он бежал рядом, глаза его горячечно блестели, в них таились зависть, боль и обида, Серый это видел, косясь на него левым глазом.

На исходе горы их встретил отец.

Он взял у Серого ягненка, и вдоль оврага они всем выводком затрусили к лесу.

В лесу отец разделил ягненка.

Серый унес свою долю и съел в чаще далеко ото всех. Он не проявлял нетерпения, ел спокойно, поглядывая на вертлявокричащую на березе сороку. Грудь его была облита кровью, и он не спешил вылизывать ее: это была памятка его успешной охоты, и Серый длил ощущение радости недавнего счастья.

Вскоре Серый стал ходить на охоту один и с каждым днем уходил от логова все дальше и дальше.

Он перестал бояться леса и не боялся степи.

Однажды он ушел от отца с матерью и не вернулся. Это было уже глубокой осенью. Деревья сбросили листья. Ветер шуршал ими и потому все время казалось, что кто-то крадется и шепчется сзади.

Зайцы ушли на убранные поля.

Там спокойнее.

Там нет опасных шорохов.

На полях и охотился на них по ночам Серый. Тогда, как и теперь, он был один, но это было не страшное одиночество. Серый знал, подай он голос и отзовутся и леса, и степи: волки приходят на голос зовущего — таков закон.

А если он позовет сейчас, никто не отзовется, потому что отзываться некому.

Он хил и стар.

В нем все умерло.

В глазах его, похожих не две раны, отстоялась тихая покорная унылость. Перегоревший и все потерявший, он сейчас похож на степь без цветов, на озеро без воды, на небо без солнца, на тело без сердца.

Но это — теперь.

А в ту свою первую осень он был молод, силен, и жизнь его была еще вся впереди.

3

Зима в тот год легла крутая. Снег выпал густо, лег прочно и высоко. Серый с вечера уходил в степь и бродил среди ее снегов до утра. За осень он вырос, окреп и казался вполне взрослым волком.

Как-то вечером он услышал крик:

— Иде-е-ем!

В сумерках заката он звучал оглушающе и мощно. Это был голос того, кто чувствовал себя вправе позвать и звал сильно и мощно, и Серый, запрокинув голову, отозвался на него с молодым задором:

— Иду-у!

И заспешил к опушке, откуда летел зов.

На опушке уже были волки.

Они обошли Серого со всех сторон.

Обнюхали.

Последним подошел вожак. Серый стоял, подняв голову и насторожив уши, хвост его свисал вниз и был неподвижен. Вожак обнажил зубы, и Серый сейчас же отвернул голову в сторону и в знак полного повиновения подставил шею. Вожак толкнул его плечом, давая тем понять, что он принимает его в свою стаю, и пошел в степь.

За ним пошла его волчица.

А за ней уж все остальные.

Охота была удачной, и Серый вернулся на рассвете в лес приятно сытым. Они подвалили больного лося и пировали возле него до утра. В ту ночь Серый понял, что стая — сила, и теперь всякий раз, как только раздавался с опушки зовущий голос вожака: «Идем!», вылезал из-под ели, запрокидывал к звездам голову, сообщал:

— Иду-у!

И трусцой направлялся к опушке.

Вожак был опытным, осторожным и стая не знала при нем потерь, и Серый думал, что так будет всегда. Тогда он был еще совсем юн и не знал, что в жизни бывают не только восходы, но и закаты.

Однажды он узнал это.

Вечером, как всегда, они собрались по зову вожака, обнюхали друг друга и ушли на охоту. Домой вернулись перед рассветом. Шли цепочкой, след в след: впереди — вожак, за ним — его волчица, а за ней уж все остальные. Придя в лес, они разбрелись каждый к своему выворотню и уснули до следующей ночи.

Но до следующей ночи дожили не все.

Да и вожак не подал голос.

Прошел не один день, прежде чем он решился снова собрать стаю.

Накануне выпал свежий снег и на нем четко пропечатался глубокий след — след всей стаи. По нему, когда взошло солнце, пришли в лес люди.

Серый спал у себя под елью.

Было тепло.

Уютно.

И ничего не предвещало беды. И даже когда с просеки приполз скрип саней, Серый не пошевелился: просека служила дорогой через лес к райцентру и по ней ездили постоянно. Скрип обычно зарождался далеко, близился, проползал мимо и отдалялся все глуше, глуше и наконец затихал совсем.

В это утро сани мимо не поехали.

Серый слышал, как приблизились они, и как дед Трошка скрипуче обранил в белую морозную тишь леса:

— Тпру.

И сани, последний раз скрипнув, остановились. Всхрапнула лошадь, зазвякали удила. Голоса раздались, негромкие, таящиеся:

— Здесь где-то. Я сбегал на лыжах на край леса, выходных следов нет.

— Давайте тогда начинать.

Запахло папиросным дымом и человеческим потом. Пахло еще железом и чем-то сладковатым, Серый еще не знал тогда, что это запах пороха.

Опять заговорили:

— Где флажки?

— В санях. В рюкзаке.

— Нашел. Пошли развешивать.

— Начнем гон, голосов не жалеть. Больше крику и больше стуку, чтобы страшнее было.

Вправо и влево по лесу заголосили шаги. Шаги шли в обхват урочища, где залегла стая, — это Серый определил по звукам.

Пронзительно остро, сообщая о тревоге, закричала сорока.

Родилось беспокойство.

Серый поднял голову. Вокруг в дремотной невозмутимости белые от свежего снега стояли деревья. Громко шурша крыльями, пролетел тетерев.