Лже-Нерон. Иеффай и его дочь [сборник Литрес]

Три подруги пришли сюда, чтобы оплакать участь Иаалы. И теперь занялись этим, строго соблюдая обряд, который нарочно изучили для этого случая: издавали жалобные вопли и скорбные восклицания, внезапно замолкали, подчеркивая глубину страдания, лишающего их голоса и дара речи, вновь принимались вопить и стенать. Но и своими собственными, детскими словами они тоже оплакивали любимую подругу: ведь ей уготовано судьбой умереть девственницей, не познав мужа, не продолжив себя и свой род в потомстве.

Но подруги были молоды и не могли не радоваться своей молодости и весне; оплакивая Иаалу, они еще острее ощущали радость собственной молодой жизни. Они увидят еще много весен, будут лежать на циновке с мужчиной, рожать детей, а когда попадут в погребальную пещеру, их жизнь продлится в детях и внуках.

Вскоре им надоело стенать и плакать. Пестрый узор степи так и манил порезвиться, и они принялись рвать цветы, украшать ими себя, ловить друг друга и бегать наперегонки до дерева или холма, загадав: кто прибежит первой, первой и познает мужа. Но потом они все же вспомнили, зачем сюда пришли, устыдились своего легкомыслия и прервали веселую возню.

Когда подруги ее оплакивали, Иаала слушала их и смотрела на них спокойно и немного свысока. Что знали они о муках, которые ждали ее, Иаалу, и о величии предназначенной ей судьбы? Они были другими, эти простые, совсем еще юные девушки, каких в Галааде тысячи, и ждали своего суженого. А плач их был всего лишь обрядом.

Она ничуть не обиделась, когда девушки, устав причитать и плакать, вернулись к своим обычным занятиям. Она и сама приняла участие в их забавах и веселилась вместе с подругами.

И в ней произошла разительная перемена: Иаала так увлеклась игрой, что позабыла и о городе Массифе, где провела последние недели, и о том великом и ужасном, что ожидало ее впереди; она вновь стала прежней Иаалой – дочерью дикого края: шумно радовалась, без труда обгоняя подруг, показывала им множество мелких лесных тайн, скрытых от глаз городских девушек, – следы дичи, птичьи гнезда, голыми руками ловила птиц, а то и рыб и раков в ручье. Вдруг углядела и показала подругам, как уж глотает лягушку: ноги лягушки торчали из его открытого рта, а он медленно, по частям, заглатывал свою жертву. И Иаала от души смеялась над подругами, над их страхом и отвращением.

А те удивлялись перемене, произошедшей в тихой, обычно углубленной в себя Иаале. Она потешалась над девушками, привыкшими к жизни в городе, в обжитой и уютной стране, оказавшимися здесь, на природе, слепыми и беспомощными.

Она рассказала им об опасностях, окружавших людей в земле Тов, рассказала, как на ее мать напал волк. Чувствовалось, что она гордится матерью и с нежностью о ней вспоминает. Потом поведала о нашествии львов. Останавливаясь на ночлег, людям приходилось зажигать огромные костры. Ночь содрогалась от рева и рыка зверей. Перепуганные крестьяне и пастухи не знали, как защитить от хищников скот: они и сами боялись высунуть нос из дому. А Иаала ничего не боялась, и выпученные от страха глаза окружающих людей вызывали у нее смех.

И теперь, играя с подругами, она так разошлась, что бросилась в воду – мимо тек ручей, вероятно пересыхавший летом, но сейчас, весной, струившийся бурно и весело. Девушки перепугались, стали кричать и звать ее обратно, но она схватила Тирцу, самую хрупкую из девушек, и втащила ее в ручей. Вода становилась все глубже, а Иаала только смеялась над обмирающей от страха подругой и вела себя как истинная дочь своего отца: властная и напористая, она тащила упиравшуюся девушку все дальше и дальше и отпустила ее на берег лишь спустя несколько минут, которые той показались вечностью.

Но когда день начал клониться к вечеру, Иаалу потянуло прочь от подруг: на закате она должна была готовить себя к жертве.

Теперь она уже точно знала, как именно: Ягве хотел, чтобы она, пророчица, ясновидица, выразила свои чувства и ощущения в словах и звуках. Взяв цитру и тимпан, она вышла одна на горный луг, окаймленный холмами. Но разрешила подругам смотреть и слушать, оставаясь на опушке леса.

В сгущающихся сумерках Иаала стояла посреди луга, уставясь невидящими глазами в одну точку, и старалась стряхнуть с себя впечатления шумного, веселого дня и проникнуться величием ниспосланной ей судьбы. Вдруг в ней зазвучали слова песен, услышанных ею от вавилонских музыкантов, темные, загадочные слова, осевшие в ее восприимчивой памяти; то были стихи о сладости самопожертвования и смерти: высшая радость жизни – умереть с радостью. Раньше до нее никогда не доходил смысл этих строк, да и теперь она не понимала их до конца, лишь смутно догадывалась, что скрывалось за ними.