Лжедмитрий. Царская плаха

Годунов неожиданно спросил:

– А ты, Василий, ничего в Угличе не упустил? Может, все же жив остался Дмитрий?

Шуйский изобразил возмущение.

– Да как же ты мог такое помыслить, государь? Все было расследовано тщательно. Дмитрий погиб в Угличе, в этом нет никаких сомнений.

– Но Мария Нагая не признает этого.

– С ума сошла, наверное.

– Привезти бы ее на Москву, да заставить при народе сказать, что в Угличе случайно погиб именно царевич Дмитрий, а тот человек, о ком слухи по всей Руси бродят, – самозванец и вор. Да только запоздали с этим. Надо было раньше. Но где же Семен? Час ждем. Стрелецкий голова Смирной-Отрепьев еще вчера вернулся на Москву.

Тут в массивную дверь кто-то постучал.

– Входи! – крикнул Борис.

В комнату зашли Семен Никитич Годунов, два года назад ставший боярином, и стрелецкий голова Никита Смирной-Отрепьев, родной дядя Гришки.

Войдя, и боярин, и голова поклонились государю.

– Садитесь, – сказал тот. – Рассказывай, Никита, как съездил в гости к полякам, чего узнал, с кем встречался. Обо всем и подробно.

– Добрался до Кракова без происшествий. Великий канцлер Замойский от встречи со мной отказался, и гетмана Жолкевского в городе не оказалось. Но все же кое-что узнал. Король принимал самозванца. Представляли его по настоятельной просьбе нунция Рангони князь Константин Константинович Вишневецкий и Самборский воевода магнат Ежи Мнишек. Подробности разговора мне неизвестны. Знаю, что король не признал самозванца царевичем, хотя у того и были доказательства.

– Какие именно? – спросил Годунов.

– Не знаю.

– Что же тогда ты знаешь-то?

– Из Кракова Гришка направился в Самбор, имение Мнишека. Там тот будто бы сосватал за него юную дочь и начал собирать войско. Сигизмунд якобы разрешил ему занимать для этого деньги у магнатов.

– Значит, король все-таки тайно признал расстригу, – проговорил Годунов. – Ты видел Гришку?

– Откуда? Он же уехал в Самбор, а мне туда путь закрыт был. Пытался, не вышло. За мной смотрели.

– Это все? – спросил Годунов.

– Нет. Покуда был в Кракове, ко мне явился человек из Самбора, не назвался, о себе ничего не сказал. От него я узнал, что в местечке Ляшки Мурованы и собирается войско самозванца для похода на Москву. Дело идет с трудом. Наемников мало, есть казаки, но тоже немного. Летом выступить не успеют. Человек этот не уверен, что самозванец не тронется осенью, хотя и опасается засесть в грязи. Если пойдет на Москву, то через Смоленск. Я его подробней расспросить хотел, но он отказался говорить, ушел.

– А не посланец ли это самого Отрепьева? – сказал Шуйский.

Семен Годунов пожал плечами.

– Ему-то это зачем? Да и что такого сказал тот человек? Понятно, что раз самозванец ушел в Самбор, то и войско будет собираться именно там. То, что дела плохо идут, тоже объяснимо. Свои деньги Мнишек тратить не желает, а другие дают не столько, сколько надо. Время идет. Летом вор на нас не двинется. Осенью тем более. Думаю, что если самозванец и решится идти на Москву, то весной. За зиму он и денег побольше соберет. Так что покуда нам беспокоиться не о чем.

Все ждали реакции царя, но тот неожиданно встал и вышел из комнаты.

Князь Шуйский удивленно посмотрел ему вслед.

– Наверное, подагра разыгралась. А жалиться царь не любит, – сказал Семен.

– Ну тогда, Никита, ступай к себе и ни слова никому о том, где был и что делал! Ты понял меня? – проговорил Шуйский.

– Как не понять, князь? – Смирной-Отрепьев ушел.

В комнате остались князь Василий Шуйский и боярин Семен Годунов.

– Что-то неладное с царем произошло, – проговорил князь Василий.

– Хворь внезапно вернулась. Борис Федорович как-то побледнел в конце разговора.

– Возможно. Лечиться ему надо, да недосуг. Делов-то в государстве невпроворот. А тут еще этот самозванец. У нас же войска сейчас далеко не те, что были. Из дальних крепостей ратники бегут, воевод не слушают.

– Но покуда явной угрозы нет. Я согласен со стрелецким головой. Самозванцу в этом году не удастся поход на Москву. Поведи он войско осенью, и засядет оно в грязи, на непроходимых дорогах. Придется вору Гришке до весны в Самборе сидеть.

Семен Годунов вздохнул.

– Коли просто отсиживаться, так и ладно, но за зиму он может умножить силы. Их надо копить и нам, а хворь не дает Борису Федоровичу заниматься делами. Да и недовольство в государстве велико. Почему чернь так невзлюбила его?

Шуйский усмехнулся.

– Коли одна бы чернь, Семен Никитич, то полбеды. Князья да бояре многие против него настроены. Гришку Отрепьева на царство не поляки тянут. Его кто-то из наших вельмож ведет.

– Да вроде и некому. Были Романовы, которые представляли опасность, так разгромили их. Твой род стоит за Бориса Федоровича. Басмановы тоже. Ума не приложу, кто мог Отрепьева поднять.

– Ну, если ты того не ведаешь, то никто другой тем более. Ладно, поговорили, послушали посланника, пора и честь знать. Своих забот хватает.

– Это так. А я пойду до царя. Чего это он так неожиданно ушел? А то и лекарей вызвать некому будет.

– Да, ты уж заботься о нем, – сказал Шуйский и как-то странно скривился, словно почувствовал боль.

Это не осталось без внимания Семена.