Лжецаревич

– И чего же ты так торопишься, куманек?

– Пора мне, кум, – отвечал Никита, не очень высокий, но чрезвычайно широкий в плечах, молодой парень.

– Столько времени мы с тобой не видались – почитай, с похорон крестника моего… Да, да! Так и есть! С самых похорон – и ты посидеть у меня подольше не хочешь.

– Пора мне, – повторил Никита, и добродушное скуластое лицо его вдруг стало сумрачным.

Эту перемену заметил и Иван.

– Что с тобой, Микитушка? Али с того все, что я про смерть сынка твоего, моего крестника, вспомянул?

Никита молча кивнул головой.

– До сей поры, знать, не утешился?

– Где утешиться! Как вспомяну, так места от тоски найти себе не могу.

– Понимаю, куманек, понимаю.

– Ну пойду я… Прошай, кум! Прощай, хозяюшка!

– Что с тобой поделаешь! Прощай.

В дверях Никита остановился.

– А что, кум, слыхать про этого самого, про царевича?

– Про царевича? И как у тебя язык поворачивается этакое слово молвить? – вскричал Иван с досадой. – Бродягу, расстригу царевичем называть! Один у нас есть царевич – Федор Борисыч, а другого не знаем.

Иван даже покраснел от раздражения. Никита смутился от такого окрика.

– Да ведь я так… Потому все зовут – царевич да царевич… Ну, и я… Вон, бают, идет он Москву взять… Истинный, говорят, он сын царя Ивана Васильевича, Димитрий. Что ж, я – человек темный, почем мне знать, правда аль нет? Говорят вон тоже, что милости он разные сулит…

– Мало ль что дурни либо злые люди-крамольники говорят! Ты их слушай больше! Сын царя Ивана! Хватили тоже! Димитрий царевич отроком помер еще в Угличе. Милости сулит! Милостями их и заманивает бродяга: вишь, им все мало! Борис ли Федорович к ним добр не был? Москву взять! Ска-а-жи, пожалуйста! Это – бродяга-то? Хе-хе! Да топнет ногой царь посильнее, так он от страха ног своих не почует. Москву взять! Не взять ему николи ее, коли крепко за царя своего стоять будем. Измена да шатанье в людях – вот только все, что и дает силу вражьему сыну. Ну, да ничего, скоро конец всему! Слыхал я, посылает царь князя Федора Ивановича Мстиславского и иных бояр с войском – зададут они бродяге!

– Так, значит, шабаш ему скоро?

– Бог про то знает, а только встряска будет добрая.

– Так. Ну прощай, здрав будь!

И Никита вышел.

Осенний вечер был темен, но Никита хорошо знал дорогу и не боялся запутаться. Он шел быстро, почти бежал. Какое-то смутное беспокойство овладело им еще в ту пору, когда он сидел у Ивана Безземельного. Теперь это чувство еще более усилилось.

«Господи! Уж не дом ли горит? – думал Никита. – С чего не то тоска, не то Бог знает что напало?»

И он все подбавлял шагу.

Но вот, теперь уже недалеко. Никита смутно различает очертания своей лачуги.

Вдруг он замедлил шаги и прислушался: ему показалось, что он слышит голос жены. Стараясь ступать как можно тише, он подошел совсем близко к дому.

На покривившемся убогом крылечке своей лачуги он неясно различил фигуру своей жены Любы, слабо освещенную фонарем, который она держала в руке.

Того, с кем она говорила, нельзя было разглядеть; чуть виднелся только край красной рубахи и кусок овчины, очевидно, накинутой на плечи.

Теперь Никита отчетливо слышал все, что они говорили.

– Когда ж ты придешь, соколик?

– А вот как твоего Медведя дома не будет, так и приду, – отвечал мужской голос, в котором Никита узнал голос своего соседа Яшки.

– Ах, уж этот Медведь постылый! – воскликнула Люба.

– А ведь тож, поди, люб тебе был прежде?

– Никогда он мне люб не был. Так, дурость какая-то на меня вспала, вот и повенчалась с ним.

– Ну, прощай, Любушка! – Не ровен час, он еще вернется да застанет, костей тогда не соберешь.

– Вот еще его, дурака, бояться! Сказала бы, что зашел ты кваску попить к нему, да его дома не застал, ну со мной и посидел, поджидал его. А попробовал бы заговорить, то я его так бы пробрала, что он своих не узнал!

– Ха-ха! Ты строгая!

– У-у, какая! Только с ним, а не с тобой, ласковый мой.

До слуха Никиты донесся звук поцелуя.

– Прощай! Гони его-то скорей! Опять потешимся! – несся уже из темноты голос Яшки.

– Прогоню! Не дам засиживаться, – ответила Люба, и свет померк: она вошла в сени.

Никита, слушая, едва верил своим ушам. Ему казалось, что это – или сон, или наважденье лукавого. От изумленья на него напал столбняк; он не мог двинуться с места и напряженно вслушивался. А слова – страшные слова – звучали и, как камни, били его в сердце.

И это говорит Люба, его жена, та Люба, для которой он в былое время не задумался взять тяжкий грех на душу, для которой всегда он был послушнее самого забитого холопа! Еще вчера, даже сегодня утром, она ласкалась к нему, говорила, что любит его еще сильней, чем прежде любила, и вдруг…

Было от чего потеряться Никите!

И вот уж и Люба ушла с крыльца, и шаги Яшки замолкли вдали, а он все еще стоял по-прежнему, как прикованный, все еще не мог стряхнуть насевшую на него тяжесть.

Он сбросил шапку, осенний холодный ветер обдул его голову. Никита вышел из своего оцепенения и поплелся к крыльцу.

Дверь была заперта. Он стукнул. Послышались торопливые легкие шаги Любы.

VI. Медвежья расправа

Люба встретила мужа очень приветливо.