Лжецаревич

– Ах вот и ты, ласковый мой! А я ждала тебя, за работой сидючи, да и вздремнула, ха-ха! Лучина это потрескивает, тихо так… Ты уж не серчай на женку свою, что не так скоро отворила.

Никита ничего не ответил ей, прошел в избу, скинул кожух и опустился на лавку.

– Чего долго не шел? Соскучилась я по тебе страсть! – говорила Люба.

Он не мог говорить от волнения, сидел бледный и тяжело дышал.

Она села к нему на колени, обвила его шею руками, любовно засматривала ему в глаза.

– Никто не был? – вымолвил он, наконец, через силу.

– Никто! – быстро ответила она. – Да и кому ж быть? Разве я пущу кого-нибудь без тебя? Тут все народ такой озорной…

– Озорной, говоришь?

– Ну да… Пристают все, – ответила Люба и улыбнулась; ее мелкие хищные зубы так и сверкнули молочной белизной.

В его груди поднималось бешенство.

«Змея!» – думал он про себя. Но он сидел, опустив руки, в то время, когда ему хотелось задушить ее, отвечал поцелуями на ее поцелуи. Хитрая, красивая змейка связывала своими кольцами сильного медведя.

Никита дышал все тяжелее.

– Пристают? Ребра переломаю! – свирепо сказал он и стукнул своим мохнатым огромным кулаком по столу так, что доска треснула.

– Чего ты? – весело расхохоталась Люба. – Всех, которые ко мне пристают, разве перебьешь?

– Много, знать, их?

– И-и как много!

– И Яшка пристает?

Люба пристально посмотрела на мужа.

– Нет, он не озорной… Нет, он не пристает, – медленно проговорила она. – А что ты вспомнил о нем?

– Гм… так… – пробурчал Никита.

Люба смотрела прямо ему в глаза; на ее лице не было заметно и признака смущения.

Никите хотелось вырвать эти бесстыжие красивые наглые глаза.

Он крепко сжал Любу в своих объятиях.

– Больно! Ой! – воскликнула она. Никита оттолкнул ее и крикнул:

– Сон это или нет?

Жена смотрела на него с удивлением.

– Нет, ты скажи, сон это или нет? Чего смотришь? Твои глаза правды не скажут! Змееныш! Знаешь, мне хочется двумя пальцами взять тебя вот за эту шею белую и придушить, – говорил Никита, смотря на жену налитыми кровью глазами. Со стороны его можно было почесть за пьяного.

Люба побледнела, но быстро оправилась.

– Ха-ха! Ты хмелен, а мне сперва и невдомек. Придушить меня хочешь! Кто же тогда тебя, Медведя, любить будет?

– А ты любишь своего Медведя? – точно прорычал Никита.

– А то нет?

Он наклонился к ней.

– Кого сильней любишь – меня или Яшку? – проговорил он сквозь сжатые зубы.

Яркая краска залила щеки Любы и пропала.

– Что тебе дался этот Яшка, понять не могу! – промолвила Люба презрительно пожимая плечами.

Он взял ее за плечи.

– Оставь! – досадливо проговорила Люба, стараясь вывернуться.

– Хоть ты и змея, а из лап медведя не выскользнешь, – пробормотал он, не то делая гримасу, не то улыбаясь.

Он тряхнул жену.

– Говори! Во сне я видел или наяву, что ты на крыльце целовалась с Яшкой?

– Пусти, – пробормотала Люба.

– Не пущу! Говори: во сне или наяву?

Она поняла, что ее тайна открыта и отпираться бесполезно, и дерзко уставилась на него.

– Ну, да – наяву! Ну, что ж?

Никита не ожидал такого прямого ответа и был сбит с толку.

– Да как же ты смела? – пробормотал он.

– Так и смела! Пусти, что ль!

Но он ее не выпускал. Что-то клокотало в его груди.

– Змея! – прорычал Никита, чуть не ломая плечи Любы.

– Пусти, Медведь! Больно!

– А! Больно! Это хорошо, что тебе больно!

Его искаженное лицо было страшно.

В глазах Любы загорелись злобные огоньки.

– Ну, да! Я целовалась с Яшкой и еще буду целоваться…

– Нет! Не будешь! – рычал Никита.

– Буду! А на тебя, душегуба, и глядеть не захочу!

– Душегуба?

– Да! Али забыл, как ты из кабалы от князя Щербинина освободился? Сам же мне, дурак, рассказывал! Смотри! Пикнуть у меня не смей! Слово молвлю – сложить тебе голову на плахе!

Никита безмолвно смотрел на нее. Он давно уже выпустил ее плечи, и Люба, говоря, подвигалась к сеням.

– Да ведь тебя же ради! Тебя! – воскликнул он.

– Меня? Ха-ха-ха! Нужен ты был мне! Себя, себя! Ишь, измял всю, леший! Теперь вот на зло тебе на твоих глазах буду с Яшкой миловаться! – крикнула Люба и шмыгнула в сени.

– Врешь! – рявкнул Никита и кинулся за нею.

С ним сделалось что-то необыкновенное. Каждая жилка его побагровевшего лица дрожала. Он догнал ее в сенях, втащил в комнату.

Люба взглянула на лицо мужа и поняла, что настал ее смертный час. Она задрожала. Еще за мгновение перед тем дерзко раздражавшая зверя, теперь она молила о пощаде.

– Микитушка! Милый! Прости!

Он не слышал ее мольбы. Он бормотал только:

– Врешь! Не будешь!

Как легкое перышко, приподнял он над собой ее маленькое тело.

– Будешь? – задал он ей вопрос, смотря снизу вверх на ее лицо.

Ответь она «не буду!» – быть может, он пощадил бы ее.

Но Любу этот вопрос ободрил: ей представилось, что он только грозит и не решится убить ее. К ней вернулась ее прежняя дерзость.

– Зверь! Душегуб! Буду! – крикнула она.

– А-а! – прорычал, брызжа пеной, Никита и, захватив ее ноги в одну руку, завертел ею над своей головой, как легкою тростью. Все быстрее и быстрее вертел он ее. Вдруг раздался глухой, странный треск: это Медведь раздробил череп Любы о стену.