Мадемуазель скульптор

Гипсовую модель Фальконе завершил еще летом 1769 года и готов был выставить на всеобщее обсуждение, но Бецкой тянул, занимаясь другими своими неотложными делами, а императрицу тоже отвлекали — то война с Турцией, то переговоры с Пруссией о разделе Речи Посполитой (то есть Польши и Западной Малороссии) — это я читала в русских газетах. В общем, ему и ей было не до нас. Наша работа буксовала. Я по заданию Екатерины II делала бюсты французского короля Генриха IV и его министра финансов герцога де Сюлли (разумеется, по портретам, так как жили они почти что за двести лет до нас) и возила их государыне в Царское Село. Фальконе же, если не пропадал в Лахте, то занимался строительством литейной мастерской. Вместе с Фельтоном они рассчитали, что для устойчивости памятника нужно укрепить место на Сенатской площади 75–80 сваями, вбитыми в грунт. После долгой переписки с Бецким были приглашены рабочие, общим числом не меньше 300, но трудились они медленно, без особого рвения, и возня с ними растянулась чуть ли не на два месяца.

Осенью я болела — сильно простудилась, выпив по беспечности холодной воды, и потом никак не могла вылечить горло; без конца кашляла — даже опасалась чахотки, но, по счастью, как-то обошлось; постепенно вернулась в свое обычное состояние. Раза два были с Фальконе в театре, но ему, плохо понимавшему разговорную русскую речь, было скучно, а ходить мне одной, незамужней даме, по тогдашним представлениям, выглядело бы верхом неприличия.

Накануне Рождества 1769 года прибежал Фонтен с горящими глазами: Анна беременна, и малыш, по расчетам, должен появиться в мае. Рождество мы справляли без них — Анне нездоровилось, мать была при ней, Александр тоже, а у нас в гостях — Федор Гордеев с молодой женой и художник Лосенко, рисовавший гипсовую модель памятника Петру по заданию Бецкого. Этот Лосенко был человеком молчаливым и сильно пьющим, но ценил Фальконе и весной в Академии проголосовал за него; в молодости он учился во Франции, даже имел большую золотую медаль от французской Академии за картину «Жертвоприношение Авраама». А на Рождество, крепко выпив, попытался за мной ухаживать, но потом сломался и заснул богатырским сном у нас на диване в мастерской.

Словом, гипсовую модель выставили на суд петербуржцев только 19 мая 1770 года. Объявление дали в газетах, и буквально толпы горожан потянулись к нам. Власти даже прислали конную полицию — наблюдать за порядком. Но что поразительно: люди приходили, молча осматривали монумент, иногда шушукались между собой и, ни слова не говоря автору, молча уходили. Фальконе был в панике, он считал свое детище забракованным. Но Гордеев развеял его сомнения: «Ах, мсье Этьен, вы не знаете наших нравов. Это север, это Россия. Положительные эмоции держат при себе. Если они молчат, значит, все в порядке. Главное, чтоб не освистали и не забросали тухлыми яйцами». Тухлых яиц не было действительно. Правда, некий господин средних лет неожиданно начал прилюдно возмущаться одеждой императора. Воздевал руки к небу: почему Петр в русской одежде, если ратовал за европейскую? Почему на голове его лавровый венок — разве царь в таком ходил? Почему самодержец в усах? Фальконе, потрясенный, попытался при моем посредничестве (в качестве переводчика) объяснить ему, что одежда вовсе не русская и не древнеримская, а вообще условная; что в лавровых венках большинство героев на статуях; что великий властелин вправду носил усы. Но оратор не унимался: он сказал, что уже готова петиция от полтысячи дворян Петербурга с требованием запретить эту статую, а ее создателя выслать из России как мерзавца, покусившегося на святое. Вскоре полиция выяснила, что фамилия господина — Яковлев, он известный городской сумасшедший, выгнанный со службы за неадекватность и с тех пор поносящий все, что ни попадется ему под руку. Мы вздохнули с облегчением, но рано: стало известно мнение прокурора священного Синода, возмущенного тем, что Петр и его лошадь в два раза больше оригинала; и вообще как можно было доверять ваяние православного государя католику; пусть бы и католику, но вначале должен был получить благословение священного Синода. Мы не знали, как нам реагировать, если бы не письмо от Екатерины II. В нем она успокаивала мастера, говорила, что в целом памятник нашел одобрение в Петербурге, в том числе и в Академии художеств, знающие люди поддержали идею и ее воплощение, а на вздорные придирки обращать внимание глупо. После этой оценки нам сразу полегчало.

Кое-кто предлагал одеть Петра в латы, как на памятнике Растрелли. Фальконе возражал: Петр в жизни не носил лат, даже в бою, и потом в латах он бы выглядел только воином, а сейчас его фигура олицетворяет весь широкий спектр деятельности императора.

Некоторые считали, что величина головы не соответствует величине тела и ног в частности. Некоторые спрашивали, почему пальцы протянутой руки широко расставлены и не лучше ли их сомкнуть? И так далее.