Мадемуазель скульптор

Утро было серое, туманное. За окном опять разводили караулы. Сев на кровати, я набросила на плечи одеяло. Пьер лежал у себя, заложив руки под затылок, и разглядывал потолок.

— Пьер, Пьер, — завздыхала я. — Что мы натворили!

— Что? — спросил он, повернув ко мне голову.

— Как я смогу смотреть в глаза твоему отцу?

«Пасынок» скривил губы.

— Очень даже просто. Ничего не было. Так, минутная слабость. Это же естественно: если два разнополых существа, молодых, темпераментных, спят бок о бок… Все закономерно. Сходим в церковь и отмолим грех.

— Нет, мне совестно.

— Перестань, не думай. Ведь тебе было хорошо? Я ведь понял, что тебе было хорошо. Вот и прочь сомнения. Эта ночь для меня тоже навсегда останется в памяти. Как счастливый эпизод в жизни. И наш маленький, маленький секрет.

— Ты отцу ничего не скажешь?

— Нет, конечно. Для чего беспокоить старика?

Вскоре нас пригласили на завтрак. За столом кроме великокняжеской четы были еще Разумовский и Никита Панин — граф, в недавнем прошлом — воспитатель Павла Петровича, а еще три фрейлины ее высочества. Разговор шел по-русски, и они не считали нужным что-либо скрывать от нас, полагая, что мы не поймем. Речь вначале зашла о Пугачеве — государыня назначила командующим операцией против бунтовщика брата Панина — Петра.

— Петя справится, — уверял Никита, — храбрости и решительности ему не занимать. Вряд ли бунтовщик одолеет регулярные войска. Дело в другом: в настроении плебса. Если самозванец столько привлек к себе народу, значит, люди не довольны существующими порядками. Надобно менять управление. Нам нужна конституционная монархия.

Павел выпалил:

— Да! Хоть завтра! Пусть она отдаст мне трон. Я готов провести реформы. Но она ведь не отдает!

— И не отдаст, — ухмыльнулся Разумовский. — Каждый из нас это понимает. Мы ея характер изучили прекрасно.

— Силу применять не хочу, — заявил наследник.

— Сила в армии, — продолжал Панин. — Если преображенцы, измайловцы, семеновцы будут на стороне вашего высочества, этого достаточно. Передаст власть как миленькая.

— Но ведь это переворот? — сомневался великий князь.

— Да помилуйте! Вы — законный наследник вашего отца, и она имела право быть регентшей только до вашего совершеннолетия. И теперь получается, узурпировала власть. Вы должны взять свое.

Павел перевел жене на немецкий. И она выразила согласие:

— Дорогой, я убеждена: так и надо действовать. Сколько можно терпеть ее выходки — не дает ни дров, ни приличных денег. Пфуй!

Панин посмотрел в нашу сторону и спросил:

— Господа художники понимают по-русски?

Я ответила на французском:

— Пьер не понимает ни слова, я чуть-чуть.

— Значит, мадемуазель Колло, можете уразуметь, что услышанная вами беседа носит черты приватности. Если кому-то сообщите о ней, вам несдобровать.

Я удивилась:

— Разве что-то звучало предосудительное? Мне и невдомек. Но даю слово: ни одна живая душа не узнает подробностей нашего завтрака.

— Постараемся вам поверить.

Выпив кофе, мы примерно час-полтора поработали с великой княгиней над последними этюдами и уехали в поданной карете. По дороге Пьер спросил:

— Точно ничего не скажем отцу?

Разумеется, он имел в виду не крамольные разговоры за столом, так как ничего в них не понял, а случившееся между нами ночью. Я взглянула на него с удивлением:

— У тебя есть иное предложение?

— Да, Мари. Предложение есть: стань моей женой.

У меня внутри все похолодело.

— Ты серьезно, что ли?

— Совершенно серьезно. Ты мне очень нравишься, и ночное событие… В общем, предлагаю узаконить наши отношения.

— Пьер, благодарю тебя за доверие. Я должна подумать.

— Хорошо, подумай. Всё теперь от тебя зависит.

Фальконе-старшего мы застали у него в комнате — он лежал на диване и читал русскую газету (многое по-русски уже понимал, но писать еще не мог). Встретил нас радушно, спрашивал, как мы провели эту ночь, — я и Фальконе-младший отделались общими словами. Но когда «пасынок» (или же теперь будущий жених?) удалился к себе, я сказала Этьену:

— Есть серьезный разговор.

Он напрягся:

— Слушаю тебя.

— Павел Петрович со своим окружением думают отстранить императрицу от власти. Я была свидетелем их беседы, даже обещала молчать о ней. Но с тобой обязана поделиться. Потому как боюсь, в случае воцарения его высочества наш проект памятника Петру будет отменен. Или заморожен.

Мэтр нахмурился. И проговорил:

— Не уверен, но и скидывать со счетов не могу… Передай мне в деталях, как они толковали.

Я передала. Он еще больше помрачнел. Стал расхаживать по комнате.

— Что же делать, что делать? — рассуждал вслух. — Может, написать ее величеству?

— Нет, ни в коем случае! — замахала я руками. — Всякое письмо — это документ. Могут перехватить, могут шантажировать — нет! Лучше бы получить аудиенцию.

— Слишком трудно. Невозможно! Ведь она, конечно, подумает, что опять хочу добиваться отливки памятника, и не станет встречаться.

— Может быть, поведать Бецкому?

Фальконе замер, и лицо его просияло.

— Правильно! Бецкому! Рассказать о заговоре, он и донесет государыне. Умничка, Мари! — подошел и обнял меня с любовью. — Светлая головушка.

У меня из глаз побежали слезы.