Мадонна и свиньи

Болевший бок требовал большего, чем укол или капельница, и ассистент принёс мягкие носилки – прочную клеёнку с петлями-ручками. Жена позвала двух мужчин – соседей. «Не надо, – говорил ты, – я сам тихонько дойду. Извини, сосед», – ты сказал, утопая в гамаке носилок.

В больнице рентген показал два сломанных ребра и пробитое (или слегка разорванное от удара) легкое. Принимающий врач зачем-то ещё решил сделать ФГС (фиброгастроскопию). «Я не смогу, – говорил ты, – заглотить трубку. Я и трезвый её едва заглотил однажды, а тут…» Но доктор протолкнул-таки в тебя фиброскоп. И осмотрелся. «Всё в порядке, – сказал он, – поедешь в другую больницу, поскольку легкие – не наш профиль». – «У меня левый бок полнеет, – сказал ты, – и там что-то шуршит». – «Воздух», – был ответ. Так ты оказался в отделении торакальной хирургии. Не путайте с тараканьей. Для таракана какая хирургия?! Тапком по голове – и в дамки, в смысле – в мусорное ведро.

Медсестра («Как вас звать?» – «Ирина») – стройная черноволосая красавица – застелила тебе койку. Считал твой пульс, взяв запястье, черноусый врач. Он сказал, что надо убирать гематому. «Готовьтесь», – позднее сказала Ирина. «Всегда готов!» – хотел ты пошутить, но было не до смеха. Слабый, разбитый, ты был игрушкой в руках обстоятельств; что хочешь, делай с тобой – хоть режь, хоть в мусорное ведро выбрасывай.

Вечером ты сел в кресло на колёсиках, и медсестра повезла тебя до лифта, на другой этаж и дальше, к операционной. У дверей, по указу сестры, ты снял носки и тапочки. А в предбаннике с помощью операционных сестёр ты утратил трико и футболку, так что въехал в баню, худой и печальный, в одних трусах. Ладно, хоть в трусах.

Черноусый врач мазал твой бок кисточкой, попеременно говорил с медсёстрами и тобой. Сегодня он проснулся в сильном желании не ходить на работу. Не ходить никогда. Но потом встал, выпил кофе, в общем, расходился, и желание отпустило. «Повезло мне, – подумал ты, – если бы врач не вышел, мне – кранты!» «Я сделаю вам пять уколов, – говорил он, – потом буду работать с вашим боком, но вы ничего не почувствуете. Когда скажу “дышите”, дышите часто, как собачки». Сделав полуторасантиметровый, по его словам, разрез, он проталкивал трубку. Ты часто дышал и чувствовал боль под рёбрами (поджелудка?) и в спине чуть пониже шеи. Как он пришивал трубку к коже, ты не ощутил. Всё. Ирина подкатила к оперстолу коляску. Надо перебраться, а у тебя кружится голова, и ты боишься потерять сознание. Ты зачем-то говоришь Ирине о припадках эпилепсии, хотя, возможно, это были обмороки. «Были у вас? – спрашивает медсестра. – Когда?» Ты что-то мямлишь. Были вообще? Да.

Пересаживаясь в палате на кровать, ты видишь на коричневом линолеуме пола лужицы воды. Ты знаешь: их нет, но ты их видишь. Ты понимаешь, что вступаешь во мрак. Слабый, разбитый, с торчащим из бока шлангом, другой конец которого надет на горлышко пластиковой бутылки, куда стекает твоя кровь. Ты держишь бутылку, как фонарь. Ты освещаешь путь фонарём своей крови.

В палате нет одного угла (четвёртого). Он заложен овальной стенкой в четверть круга. Овал более чем наполовину от пола облицован светло-коричневой с тёмными разводами плиткой. Ты лежишь, смотришь на плитку – примерно 30-сантиметровые квадратики – и начинаешь средь бела дня видеть странное. В двух квадратах, находящихся рядом с кварцевой лампой, ты наблюдаешь подвижные изображения. Ты и раньше видел-фантазировал какие-то лица или фигуры, скажем, в узорах обоев, но никогда (никогда!) они не двигались. Рисунки превратились в кино. Более того, кино звуковое. На одной из плиток пожилой древнерусский мужчина, длинноволосый, с бородой, о чём-то рассказывает. Если напрячься, можно разобрать о чём. Но напрягаться не хочется. На соседней плитке ему внимает добрый молодец, стриженный под горшок. Оба показаны по пояс, в рубахах навыпуск, стянутых ленточкой. Несмотря на коричневый цвет «экрана», ты понимаешь, что рубахи на них белые. Оба слегка вращают головами и поворачивают корпус. Явно кадры из фильма. Возможно, ты когда-то смотрел это кино, но теперь забыл.

Дальше – больше. С удивлением ты отмечаешь, что весь верхний ряд (плиток 8–9), расположенный слева от кварцевой лампы, заполнен кадрами. Вот дама в длинном платье и мужчина в плаще, со шпагой. Вот сцена из вестерна. Вот ещё что-то. Ты переводишь взгляд на ряд ниже – и там тоже кино, правда, более однообразное и менее подвижное. Там, на всех плитках, стоят голые мужчины и женщины, группы из двух, трёх, четырёх человек. Тела их плавно, слегка раскачиваются. Как в танце. Как в танце любви. А когда ты возвращаешься взглядом наверх, картинка из верхнего ряда заменяется кадром из нижнего. По крайней мере, на некоторое время. И никогда не происходит наоборот.