Маэстро и другие

Кое-что из сказанного можно было отнести к Сюзанне Понкья, воспитаннице и преданной тени Нинки: пройдя все ступени административной лестницы, Сюзанна заслуженно стала правой рукой Нинки. Тонкая интриганка, пресекающая любую конкуренцию с чьей-либо стороны, эксплуатируемая эксплуататорша, она частенько засиживалась в театре и после окончания рабочего дня, вызывая восхищение много-терпением, с каким принимала на себя вспышки чувств Маэстро, как по телефону, так и въяве, то есть была человеком, целиком отдававшим себя работе.

Если вслушаться в дефиниции, которые Маэстро так щедро раздавал — с симпатией друзьям и с тяжелой антипатией к остальным, — его словарный запас представлял собой одну бесконечную сексуальную метафору, в большинстве случаев, как определил бы ее Фрейд: садоанального характера. И не было ни единого чувства, поступка, какого-либо действия или конфликта с повседневной реальностью, которые в его лексиконе не преображались бы в конфигурацию камасутровского толка. Например, выигрывая в карты, он говорил о партнере: «я оттрахал его в задницу». Стало быть, когда проигрывал сам, следовало понимать, что теперь партнер поступил с ним подобным же образом. Состояние тоски у него называлось «яйца щемит»; тягомотина переводилась как «за хер тянуть»; проявляемый кем-то интерес к какому-либо делу или поручению ассоциировался у него со страстным желанием «подставить задницу»; доброжелательность и человеческая расположенность трактовались как готовность «отсосать или вылизать»; пустомеля или многословный писатель — «ссыт себе на голову»; трус — «наложивший в штаны»; выпендривающийся актер — «горшок с дерьмом под крышку», а если кто-то Маэстро не понравился, то «пусть идет в жопу»; и т. д. и т. п. И тем не менее…

И, тем не менее, чего только не намешано в человеческой природе! Никто в мире не читал Леопарди или Монтале так, как Маэстро. Однажды, когда он читал на публике стихи Леопарди, постепенно понижая тон, кто-то с балкона крикнул уважительно и чуть слышно: «Громче!», — он остановился и, покачав головой, сказал, улыбаясь: «Дружище, ты, конечно, прав, но как можно произносить громко слова: „Покой объемлю мыслью — странный холод подходит к сердцу?“»[10].

Ни Леопарди, ни Монтале никогда не были в Кибероне, в клинике Луизона Бобе, где взбитые протертые водоросли стоили 250 франков.

Покинув обеденный зал, Маэстро вошел в свои апартаменты, снял трубку и нервно набрал телефон театра. Сюзанны на месте не было. Он набрал домашний номер Нинки. Старая Синьора отдыхала.

— Чем занята? Спишь, как всегда?

— Чего?.. — спросила та, плохо соображая со сна.

— Я позвонил в театр, а Сюзанны нет.

— А где она? — спросила Нинки.

— А почем я знаю! Может, вышла перекусить! А вот где ты, мне известно: дома и спишь без задних ног! Несчастный мой театр! Я здесь дохну от тоски, пытаясь восстановить силы, чтобы хотя бы еще один годик волочь эту ладью, а вы там жрете от пуза и дрыхнете! Прекрасно! Молодцы! Большое вам спасибо! Продолжайте в том же духе!

Почувствовав, что проверенный фокус удался и комплекс вины вызван, он поинтересовался:

— Ты слышала об этой истории с «Добрым человеком из Сезуана»?

— Ну да…

— Ах, ну да! И что скажешь по этому поводу?

— А что сказать?.. Сказать нечего…

— Тебе нечего сказать?! Тебе все ясно?! Мне, например, ничего не ясно! За этим, мать их, что-то стоит! И тебе это известно! И Сюзанне тоже! Всем известно, только я один ничего не знаю, единственный в этом гребаном театре… Значит, ничего не хочешь мне сказать? Мне, старому мудаку, тебе больше нечего сказать, кроме того, что тебя все это устраивает?

— Джорджо, — простонала в трубку Старая Синьора.

— Что Джорджо? Почему тебя не волнует, что эти засранцы поставят «Доброго человека», да еще, быть может, в режиссуре Паниццы?

— Потому что я уверена, Джорджо, что твой спектакль навсегда останется самым лучшим!

Маэстро запустил трубкой в стену.

Неужели лучше, чем у Паниццы?!.

Такого ему еще никто никогда не говорил. Дожил. Он задохнулся от отчаяния. Только этого ему и не хватало: чтобы его сравнивали с Паниццей!!.

Глава седьмая

В семь вечера, проехав без единой остановки путь, начатый в пять утра в Кибероне, Нуволари прибыл в Милан. Поставив машину во дворе Театра, он уже собрался было отправиться домой, когда Паницца сообщил, что его хочет видеть Нинки.

— Что ты так поздно? — спросила Старая Синьора, едва грузная фигура шофера возникла у нее на пороге.

Эта фраза не удивила и не возмутила Нуволари: ею Нинки встречала его всякий раз, независимо от того, откуда он приезжал и сколько бы ни провел времени в пути. Поэтому он не стал напоминать ей, как далеко отсюда находится этот треклятый Киберон, и ответил, как отвечал всегда: «На автострадах полно пробок».

— Понятно, — сказала, как всегда, Старая Синьора. — В другой раз будь осторожнее.

— Хорошо, синьора, — сказал Нуволари, как под копирку. — Я могу идти?

— Нет, Паоло, к сожалению, не можешь, — заявила Нинки. — Нужно срочно ехать забрать Маэстро.