Маэстро и другие

— Вот как! И кто же из них сумел произнести эту фразу? Неужто Паницца? — И поскольку Сюзанна в Милане замешкалась с ответом, прикрикнул на нее: — Ну, кто это был? Боишься назвать? Нет? Тогда говори. Кто это сказал?

— Грегорио.

— Грегорио?!

Маэстро потерял дар речи. Грегорио! Грегорио Италиа, прозванный Страусом Оскаром за худющую физиономию на длиной шее и здоровенный кок над очками, один из самых верных его сотрудников, ответственный за паблик-релейшн, паразитирующий на Театре, то есть человек, которому целыми днями не хрена делать, разве что иногда поприсутствовать в качестве представителя Театра на каком-нибудь дурацком мероприятии, где, как правило, он сидел, набравши в рот воды.

— Интересно, — обрел дар речи Маэстро. — Стало быть, это именно он, вместо того чтобы вправить им мозги, наплевал на мои принципы и взял их сторону, подтверждая правильность их поступка…

— Скорее, он выступил с политических позиций. Он сказал, что как марксист не может не поддержать их…

— Как марксист?! — ахнул в Кибероне Маэстро. — Нет, ну наглец! Вы только посмотрите, синьор Грегорио Италиа преподает мне урок марксизма! Этот тип, одевающийся у Армани и жрущий на халяву на любом сборище всевозможных засранцев! И он еще учит меня марксизму! Меня, который участвовал в Сопротивлении в Женеве! Меня, являющегося коммунистом сегодня, а не десять лет назад, когда коммунистами были все, кому не лень! Только не говори мне, что Оккетто[8] — коммунист! Или Горбачев! Этот Горбачев — самый настоящий реакционер, империалист, предатель… жопа с ушами!.. Да-да, в том, что он жопа, у меня ни малейшего сомнения! Потому что тот, кто не пускает «Великую магию» в Ленинграде, не может быть никем, кроме как большой жопой… Две больших жопы: он и Паницца!..

Сюзанна в Милане терпеливо ждала, когда Маэстро в Кибероне закончит метать громы и молнии. Она хорошо знала эту забавную особенность его ars rhetorica[9]: любое уловленное ущемление достоинства Его Величества, типа дерзкой выходки Грегорио, вызывало у Маэстро бурный поток исполненного патетики словоизвержения, которое иссякало лишь тогда, когда он считал окончательно заклейменными позором тех, кого он больше всего ненавидел в тот или иной конкретный исторический момент. Сейчас это были: Паницца — по известной нам причине, и Горбачев, виноватый в том, что ограничил — хотя, быть может, не лично сам — гастроли Театра по Советскому Союзу несколькими спектаклями в Москве под предлогом их дороговизны и трудностей, переживаемых советской экономикой.

Как бы то ни было, у Сюзанны имелся достаточный опыт управления настроением Маэстро. Поразив стрелой Грегорио, которого терпеть не могла, она выдернула ее: «Нет, в принципе, вряд ли ‘черной душонкой’ мог быть Грегорио Италиа. Возможно, это кто-то другой». И пообещав Маэстро заняться выяснением, кто бы это мог быть, она стала готовить новость, которая вне всякого сомнения, должна была доставить ему огромное удовольствие.

— Во время ужина они разговаривали обо всем понемногу, в том числе, о ближайших планах. Они хотели бы начать репетиции уже завтра, чтобы выйти на сцену еще до Рождества.

— Вот как! И с чем же они собираются на нее выйти? Кто будет ставить? Кто оформит сцену? Кто что будет играть? Что за пьеса? Театр, черт побери, — дело серьезное!.. Они не называли пьесу?

— Ну… так… походя…

— И это все, что ты можешь мне сказать? Ты вообще собираешься рассказывать или мне надо вернуться в Милан и клещами вытаскивать из тебя по словечку?

— Я… — Сюзанна в Милане сделала вид, что замешкалась. — У меня не хватает храбрости сказать вам это…

— Что? Это так ужасно? — спросил Маэстро в Кибероне.

— Как сказать…

— Они ставят «Отверженных» Гюго?

— Нет-нет!..

— «Грозу» Островского? Или брехтовскую «Матушку Кураж»?

— Если бы что-то из этого — Бог в помощь!

— Не угадал. Что-то еще ужаснее? — подпустил ехидства Маэстро.

В его тоне Сюзанна уловила перелом в настроении в лучшую сторону и заранее предвкушала тот неописуемый момент, когда тайна откроется.

Она ловко оттягивала этот момент, потворствуя нарастанию восторга у Маэстро, в который он упоенно бросался, очертя голову, всякий раз, когда угроза опасности или даже легкая неприятность исчезали с его горизонта. Это было своеобразным садомазохистским петтингом, связывающим хозяина и рабыню невидимыми узами сообщничества, независимо от различия их ролей. Обмен репликами, настойчивыми, с одной стороны, и уклоняющимися, с другой, взаимное притворство с одной-единственной целью: рассеять без следа дурное настроение Маэстро, вознести его победителем на вершину пирамиды из черепов поверженных врагов, опьянить сладостью собственного триумфа и унижения других… и вот тогда, только тогда, бросить ему это абсурдное, гротесковое название, распахнуть перед ним несуществующую дверь и дать выход животному хохоту, сопровождающему космическую вакханалию, когда кажется, что человек навсегда покинул свою телесную оболочку.

— Сюзанна, ты должна, наконец, сказать мне это!

— Не могу, сенатор, не настаивайте!

— Сюзанна, мать твою, говори!..