Мафтей: книга, написанная сухим пером

«Пока зелье созревало на корню, мы брались за “лесную шерсть”… Я мешками носил сосновые иголки. Мать их распаривала и вываривала в щелоке до густого волокнистого месива. Тогда расчесывала, отмывала в Латорице и сушила…» (стр. 227).

«А чем дольше волоконце, тем пряжа тоньше и прочнее… Куски ткани потом отбеливали в росе, вываривали в золе, для крепости и оздоровления вымачивали в дубовой коре…» (стр. 228).

Сначала мы чесали старосветским способом — грубыми кленовыми гребнями. А со временем приспособились к мелким мыкалкам и щеткам из свиной шерсти. О, тут запасайся терпением! Надо исправно расчесать и разгладить каждое пасмице. Мама ворковала: «Мастера терпение делает». Очесы в сторону, кудельные нитки — для пряжи. Куски ткани потом отбеливали в росе, вываривали в золе, для крепости и оздоровления вымачивали в дубовой коре. При необходимости пряжу чернили ржавым мхом, а для глянца добавляли барсучий жир. Чтобы подсинить, варили в васильках, для желтоватости — в ромашке. Ткали из нее скатерти, постельное белье, сукманы и рубашки. И износа тому полотну не было. Монах-пещерник, испробовав на себе, и монастырскую братию к нему приохотил. Шутил: «Иоанн Предтеча ходил во вретище из верблюжьего волоса, не знал, что одеваться можно и в крапиву…»

Поговаривали, что и сам епископ вытирался нашими «жалкими» полотенцами и обвязывал поясницу поясом из очеса. Негодная пряжа и правда шла на грубое рядно, мешки, веревки, паклю для конопачения. Еще мать вязала из нее целительные при онемении ног чуни[248] и шапочки, снимавшие головную боль. Еще и пыль очеса годилась для лекарств роженицам. Поистине удивительное растение — эта крапива. Стебель одевал нас, а собранные листья — кормили. В них можно было хранить в теплое время мясо и рыбу. А соком мамка приучала девушек мазать темечко — и волосы становились мягкими, здоровыми и крепкими, как крапивное волокно. Таки правда, что добытые из земли красота и сила не вянут и не пропадают зря.

Что должен еще добавить к описанию тех долгих трудов… То была не просто работа — деяние. От старого высокого слова «дело». И я понял это не сразу. Оно зарождалось и росло во мне постепенно, как в морской раковине зарождается из песчинки и растет жемчужина. А мамка помогала этому: «Одежда — это не тленное, ее нельзя считать тряпьем или чем-то пустым. Одежда имеет с человеком глубокую, очень важную связь. Наш Господь Иисус был простым древоделом, но одевался в дорогие белые одежды».

Файно и хорошо видеть — сие счастье и есть. То был ее canon, как сказал бы отец Аввакум. Мало того, крохи красоты и добра мать рассеивала вокруг. Множество душ приобщались к ним. И в первую голову я.

Второе мое имя, но не названное, а добавленное людьми — Просвирник. Оно тоже пришло благодаря матери. Собственно — рукам ее.

Раз в неделю, если в сусеках белело, натапливался шпаргет, построенный дедом на хорватский манер. И пекся хлеб. Хлебец относили и Аввакуму, ибо жил он на нашей горе, значит — «наш рот». Он, правда, это по-другому обозначал: «Небесные мельницы и слепому кроту мелют». Речь не об этом, а о хлебе. Монах, вкусив его, хвалил: «Твой хлеб, Мелана, как восковое солнце. И красен, и душист. Тебе, женщина, просфоры бы печь…» Мамка смеялась, отмахивалась. А оно как водится: слово застревает на губе. Скажется — завяжется. Так верховные мельницы и обернулись к ней воротом.

Замесил с ночи монах-просвирник Нил и тут же почил в Бозе. Прибежали из обители: «Спасай, сестрица, — квашня в печь просится». Бывало, в канун праздников мать в их поварне помогала. Что здесь долго раздумывать?! Искупалась в бакае, нарядилась в свежевыстиранное и пошла, пока еще прохладно. Стала над бочкой, как над ребенком, и сотворила молитву, которую раньше от Нила слышала. «Преблаженные и Богоносные отцы наши Спиридон и Никодим, стяжатели дерзновения к Господу равноангельским житием своим. Его же ради обогати, Христос, нетлением и чудесами мощи ваши; молим вас усердно выхлопотать душам нашим очищение и большую и богатую милость. Спиридон, незлобивости лелейник, и Никодим-победоносец, оба проскурники святые, хлеба чистые в дар творящие Богу, и себя в душистую жертву созидатели: молите Христа Бога, чтобы спас души наши».

С этого дня такой молитвой мамка начинала в пекарне день.

«Разве тесто понимает сказанное?» — спросил я как-то.