Мафтей: книга, написанная сухим пером

Латорица в половодье слизала мощеную дорогу — и опустел Зеленяков торжок. И мост Гнилой сгнил дотла. Трава затянула человеческие следы, а ветры развеяли голоса… Упал с камнем на холме под скалой дед Данила. И уже не встал. Камень к камню… Река унесла няня и не вернула. Вода что приносит, то и забирает… В мятежной когорте Игнатия Мартыновича ранили и загнали в катакомбы меня, собственно, превратив в пещерника. Волею судьбы познал и я схимницкий хлеб…

Мы, человеческое древо рода, в вихре времени гнулись и падали. Зато стояла она — Мелана-хлебница. Не надорвалась, не упала ее душа, как потолок без сволока. До конца отмеренных дней кормила из милосердия святым хлебом голодных. Торжественный, как сам перед последним путем, отец Аввакум произнес над ее деревищем:

«В момент смерти нашей поймем же всю полноту своей нищеты. И как бы мы ни старались, говорит Лука, а перед Богом всегда будем слугами, что сделали только то, что должны были сделать. Поэтому не надо бояться, что в момент смерти наши руки пусты. От нас не ждут даров. Нам дары приготовлены. По вере и по делам нашим… Тебе, сестрица-кормилица, есть с чем явиться на суд…» — и положил в материнскую руку просфору, из которой еще не успела выветриться теплота.

Все пройдет, останется только любовь и милость Божья…

Затесь шестнадцатая День сеет, ночь собирает

Ночь темная, ночь пышная, сидишь ты на коне вороном, на седле соколином, запираешь ты кладовые, усадьбы и хлева, церкви и монастыри и стольные престолы: замкни моим врагам губы и губища, рты и ротища, скулы и веки, чтобы во веки веков мне зубы не скалили и глаза не таращили, злобы в сердце не имели, в добрых мыслях витали.

Заговор бабки Михальды

Я почистил дымоход, заросший бородой поседевшей сажи, и нашел в топке яворовое корытце для замеса. Оно да еще сундук с женским скарбом — все, что осталось после матери. Если не считать обильного посева ее премудростей. Только-только развел опару я на хмеле, как явился росвиговский староста. На правом берегу достраивают храм, который планируют освятить на Рождество Богородицы.

«Мафтей, ты потомок знатного каменщика, так посоветуй, чем настелить нам падамент[250]».

«Чем? Я знаю, что лучшего и притом более дешевого материала, чем глина, нет. Его и Господь выбрал, когда нас лепил. Но глина глине рознь. Брать ее надобно из Жуковского ямища, примешивать песок и соломенную сечку. Мазать слоями, высох первый — кладем второй. И таким вот образом настелить пять слоев. И то не все. Дело в самом венце. Надо настрогать воск в горячее льняное масло и залить глиняный настил. Затвердеет как сталь. Такой пол разве что долотом раздолбаешь. А главное — падамент живой и теплый. На таком и босым можно Службу выстоять…»

Староста на дощечке отмечал себе, сколько чего добавлять в смесь. Едва оттянул лабу с оседка, как над живой изгородью засерели малые калапчата[251]. Я оглянулся — затаились в кустах. А тогда: хлоп-хлоп-хлоп голыми пятками.

«Эй, зайчата!» — крикнул им я.

Остановились, повесили головы. В одном узнал я малого говоруна Юрика.

«Ежели уж пришли, то заходите в гости, — позвал я. Посадил их на скамью в сенцах. — Ну говорите, что нового в вароше[252]».

«Новый прислужник на базаре, — залепетал Юрик. — Грозит нам палкой, говорит, что нечего ходить по базару без купила…»

«Вот как. А ведь вы что-то продать хотите?»

«Такое скажете, вуйко. Что мы продать можем?!»

«А я вам кое-что дам, — я принес ведерочко. — Но прежде сами испробуйте, угадаете ли, из чего сей мед».

Лизнули, стушевались, помалкивали. Откуда бедняцкие дети знают, из чего мед может быть. Первым пришел в себя Юрик:

«Черный, как деготь, которым возчики смазывают колеса. А сладкий…»

«Это есть падевый мед. Когда на улице жарища и цветы засыхают, пчелы должны собирать медовую росу, клей из листьев, пить сок падалиц груш, яблок, слив и яперок. А из того образуют смолистый и темный, как сажа, мед. Скажете на базаре, что очень целебный для тех, кто ослаблен хворью. Держите цену… А если бы не донесли, а сами съели, то и так не беда. Может, еще и лучше — не отнимет тот прислужник…»

Мальчишки косо переглянулись.

«А теперь признавайтесь, сорванцы, что вас занесло в Зарику? Сюда дорога неблизкая».

«А вы не продадите?»

«Я как камень», — приложил я ладонь к губам.

«Нас Мошко отправил. Убедиться, дома ли вы и нет ли у вас какой надобности».

«Как видите, так и пишите».

«Хе, мы писать не умеем…»

«Тогда все ему расскажите, но плату просите наперед, чтобы вас не обманул. И гудаку-цыгану передавайте от меня поклон. Как он там, пиликает перед заездом?»

«На гармони играет», — осмелел от меда и второй мальчуган.

«Почему на гармони?» — удивился я.