Магда Нахман. Художник в изгнании

Несмотря на огромные трудности передвижения по стране, летом 1917 года Магда уехала в Бахчисарай, за полторы тысячи километров от Москвы, как она делала это и раньше в течение нескольких лет. Возможно, покидать Москву во время таких больших перемен было неблагоразумно, но Магда спасалась бегством от последствий злополучного романа с Борисом Грифцовым. Она писала Юлии из Бахчисарая:

Никогда не прощу себе того, что в этом году вообще заговорила об отъезде из Москвы, надо было остаться. И хотя я уверена в том, что со всем этим надо расстаться совсем, потому что я этому человеку не нужна, все-таки невыносимо, что между мной и Москвой полторы тысячи верст и надо жить.

Если услышишь о Грифцове, напиши мне, хотя тебе неоткуда слышать[151].

Магда писала Юлии, что ее чувство одиночества вызвано «болью от раны и несправедливости»[152]. Эта рана, похоже, не зажила даже два года спустя, когда она писала Юлии:

Странно, что ты встречаешься с Грифцовым. Какой он из себя? Какое впечатление от встреч? Недавно я видела его во сне. Приснилась хорошая встреча, точно он раскаялся и стал относиться как простой хороший человек. Конечно, этого никогда не будет. И зачем вообще встретилась я с ним в этом мире? Не дай Бог никому такой встречи[153].

Магда говорила себе, что она «неразумна; нельзя страдать из-за прошлого»[154], тем не менее она не могла не страдать и признавалась в этом Юлии. На фоне общественных потрясений личные переживания Магды ничуть не утратили своей силы. То, что происходило в ее личной жизни, непосредственно влияло на ее решения и поступки, а внешние события оставались фоном, шумом, который можно было какое-то время игнорировать, тем более что вначале трудно было себе представить, как революция и ее последствия повлияют на личную жизнь. И вот летом 1917 года, как обычно, Магда уехала в Крым, откуда сообщала:

Здесь мало что изменилось, только много лавок закрыто и дачников больше, чем прежде. Все так тихо и мирно, точно революция произошла где-то в тридесятом царстве, и бахчисарайские буржуа относятся к ней с недоверием. Когда какие-то ораторы говорили им о свободе и что каждый может делать, что хочет, то они сильно усумнились в пользе такого нововведения и старики покачивают головами. Газет почти не читают, только дороже все стало. <…>

Меня томит неопределенность будущей зимы. Где я буду?[155]

Еще не раз по ходу этих революционных лет Магда напишет Юлии о мучительном и парализующем чувстве неопределенности. Непредсказуемость событий сделает ответ на вопрос «Где я буду?» весьма затруднительным. Неопределенность стала определяющей чертой жизни – политической, общественной и личной. Невыносимо жить в крайне нестабильной обстановке, когда нет смысла строить планы даже на ближайшее будущее. Невозможно принимать долгосрочные решения, когда все время надо от чего-то спасаться и бежать. В такой неопределенности Магда проживет следующие двадцать лет, пока наконец не попадет в Бомбей и не займет там достойное место художника. А пока ко всему еще примешалась «боль от раны и несправедливости» при воспоминании о Грифцове. Ее душевное спасение – в работе: «В смысле работы мне здесь совсем неплохо: я ни одного дня не пропустила зря, хотя очень устаю, и думаю, что живописные результаты этого лета будут»[156].