Магда Нахман. Художник в изгнании

Получила Ваше письмо после разгрома Москвы. <…> Больше всего меня мучает мысль: буду ли еще когда-нибудь работать? Я уступила болезни и не работала с сентября, а теперь трудно начать и не только из-за нее, но и от общего плачевно-хаотического состояния страны. Поэтому советую Вам не бросать ни на минуту кистей и карандаша, а то захлестнет море нашей теперешней безобразной, бесформенной, безгосударственной <так> – безнравственной и бессмысленной российской жизни – и пропадет последняя надежда выплыть когда-нибудь на берег. <…> Александра Александровича <3илоти> я видела последний раз 25 окт. в балете в день первый или вернее ночь первую воцарения Льва Троцкого на престоле российского многострадания. Он был уверен, что все в скором времени само собой ликвидируется, но, кажется, никто не пророк в отечестве своем. Ал. Ал, как военнообязанный занимался в морском штабе при телегр. отделе, теперь же, когда большевики туда ворвались, не знаю, что он делает, по-видимому, продолжает работу, хотя в минимальном масштабе. О В<ере>. Иван. <Жуковой> пока не знаю ничего кроме того, что она сбежала куда-то со своей квартиры на Греческом проспекте. Если узнаю, сообщу вам.

Маня Пец все в Райволе и в Питер и приезжать не хочет, да теперь, когда всех громят, все же более лестно видеть погром своего жилища собственными глазами, чтобы было о чем вспоминать.

<…> 25-го октября в театре все сидели, как на пылающем костре, многие артисты не могли явиться из-за разведенных мостов, но главные действующие лица: Карсавина и Обухов превзошли все возможное в виртуозности, изяществе и недосягаемой высоте своего искусства. Этот ослепительный свет во тьме ночи, мраке испуганных душ и под звуки расстрела Зимнего Дворца легко не забыть до конца своей жизни. Они были героями искусства и истекая кровью, т. к. несомненно и они страдали, показали нам его вневременное и внепространственное существование; вечно холодное, вечно свободное: самодовлеющее.

Крепко жму Вашу руку, желаю быть здоровой и работать [160].

Надежда Лермонтова, Юлия, Магда, Наталья Грекова, Александр Зилоти и их друзья и корреспонденты стали пассивными свидетелями роковых событий, на которые они реагировали по-разному. По словам Лермонтовой, Зилоти был «уверен, что все в скором времени само собой ликвидируется». Но этого не произошло, и в конечном итоге он эмигрировал во Францию. Юлия искала любую примиряющую зацепку в новом облике мира. (После революции ее брат присоединился к большевикам и стал одним из первых дипломатов нового режима. Кандауров был безразличен к политике и считал, что она не слишком сильно повлияет на их жизнь.) В конце концов Юлия приняла новую реальность и прожила жизнь внутри нее.

Не зная, как относиться к происходящему, Грекова, братья которой сражались с большевиками в составе Добровольческой армии, переезжала с их женами и детьми с места на место, из имения под Саратовом на дачу в Павловск, оттуда в Ригу, а затем в Балашов, жила там в отцепленном железнодорожном вагоне и наконец попала в Крым, а оттуда – в Константинополь.