Магда Нахман. Художник в изгнании

Вчера пешком пришел №-2 с Казакевичем. Вечером К. пел, не знаю чью вещь на слова Пушкина: Для берегов отчизны дальней. Что-то очень красивое. И другое еще. Был хороший вечер и ушли они поздно. Счастливому Михаилу отец прислал муки белой. На днях он явится еще за ней. Они с Казакевичем зовут на Пасху к себе в Чернецово и обещают угостить чаем с сахаром и куличом. Хочу сходить пешком, ибо нанимать лошадь не по средствам. К счастью, на праздниках К. всего в 8 верстах отсюда, а 15 мне не пройти[266].

Из писем Магды о Носкове и из того, как развивались их отношения, складывается впечатление, что несмотря на очарование и музыкальность, доброту и трогательное отношение к больной матери, искренность и открытость, он не был способен на глубокую романтическую привязанность или почему-то не смел сделать шага в этом направлении. Магда, видя его робость и ценя его доброту, порядочность и дружелюбие, не понимала его намерений и от этого чувствовала себя еще более одиноко. Все, что было ей дорого в дореволюционной жизни, исчезло. Москва, друзья и искусство были вне досягаемости. Ее собственная родня – мать, братья, сестры и их семьи – были далеко, некоторые в Петрограде, некоторые в Ликино, некоторые в Вильно. Всем жилось тяжело. Их редкие письма были полны описаниями повседневных трудностей. Ее племянник ездил из Петрограда по деревням в поисках продуктов, заразился в поезде возвратным тифом и умер («Моя сестра теряет 2-го сына – первый утонул в 1917 г. Жалко ее до смерти»). Ее мать была в отчаянии. Магде неоткуда было ждать помощи.

Даже в лучшие времена, несмотря на крепкие семейные узы, братья и сестры не принимали всерьез занятия Магды искусством. И хотя вторая сестра, Эрна, приглашала ее вернуться в Ликино, Магда, вспоминая прошлый год и особенно свою работу в конторе, писала, что «вернуться туда – это поставить крест над своей жизнью и сказать всему прощай»[267]. Ко всему прибавлялось чувство вины за то, что она оставила мать в Ликино. Она писала, что у нее «…теперь скромная мечта – взять маму к себе, а то она очень скучает. Большего от жизни ждать не смею – да и это когда исполнится?»[268]. Она укоряла братьев и сестер в том, что они не уделяют матери достаточно внимания:

…сперва хочу благодарить тебя за корреспонденцию с мамой, ты ее очень утешила и ободрила. Свиньи все-таки мои братья и сестры, трудная жизнь не оправдание, чтобы не писать матери. Всем трудно, не им одним, однако же пишут. Именно сейчас любовь и память так дороги, как никогда. Какая радость для меня твои письма[269].

Но даже Юлия постепенно отдалялась. Их общая молодость уходила в прошлое, становилась памятью, а их жизненные пути начали расходиться. Магда знала обстановку в Москве и могла представить себе жизнь Юлии, но Юлия, судя по всему, была неспособна вообразить, что значило для Магды деревенское житье, и часто относилась к ее жалобам без сочувствия. Ее главной заботой был Кандауров, хотя она и старалась добросовестно выполнять просьбы Магды: присылала книги, одежду и что могла найти из необходимых для работы материалов. Время от времени в ее письмах проскальзывало непонимание, ирония и холодность. Магда не сердилась на это. Она подробно писала о Носкове – о его странностях и ее собственных чувствах к нему. Возможно, она нуждалась в совете или утешении, но в результате лишь становилась мишенью для шуток и поддразнивания своих московских приятелей; и все же она продолжала откровенно сообщать подруге, как развивались события. Носков занял важное место в ее жизни и в ее письмах.

Шли месяцы, и Усть-Долысский театр становился все более ненадежным источником средств к существованию. Неуверенность в будущем и неопределенные отношения с Носковым, отсутствие человеческого тепла, любви, без которых жизнь теряла смысл, усугубляли чувство одиночества, покинутости, растерянности. Прислушиваясь к себе, Магда писала: