Магда Нахман. Художник в изгнании

Магда не упоминает матери ребенка, разве что косвенно и нелестно: «ничего, кроме голода, холода и побоев». Безусловно, она пишет с точки зрения сестры Сергея Эфрона, Лили, и поэтому вполне предсказуемо называет Ирину «дочерью Сережи», но все-таки в ее словах звучит выпад против матери. Живя в одной квартире с Верой, когда та вместе с Лилей ухаживала за Ириной, и теперь деля жизнь с Лилей, зная все подробности смерти Ирины и понимая Лилино чувство обиды и вины, Магда однозначно приняла сторону теток и их трактовку того, что произошло, хотя никто не заявлял открыто, что Цветаева непосредственно виновата в смерти дочери. Слухи о том, как Цветаева обращалась со своей младшей дочерью, действительно ходили и дошли даже до Крыма: еще в августе 1917 года Пра – Е. О. Кириенко-Волошина – писала Вере Эфрон из Коктебеля в Долыссы, где та гостила:

Борис Трухачев мне говорил, что маленькая Ирина в ужасном состоянии худобы от голода; на плач ее никто внимания не обращает; он был совсем потрясен виденным. Рассказал только мне под большим секретом. Что это такое? Бред Бориса на кошмарную тему или кошмарная действительность?[285]

Кажется, действительность и впрямь была кошмарной. Об этом свидетельствует и ответ Юлии Магде:

Я понимаю, огорчение Лили по поводу Ирины, но ведь спасти от смерти еще не значит облагодетельствовать: к чему жить было этому несчастному ребенку? Ведь навсегда ее Лиле бы не отдали. Лиля затратила бы последние силы только на отсрочку ее страданий. Нет, так лучше. Но думая о Сереже, я так понимаю Лилю. Но она совсем не виновата. Что это с Мих. С., Господи? Ничего не понимаю[286].

Ни Магда, ни Юлия не были близки с Цветаевой, упоминания о ней в их переписке довольно прохладны и попадаются нечасто. Ирина умерла, и теперь пришло время спасать Фельдштейна, который был еще жив, но находился в тюрьме под смертным приговором, вынесенным красным трибуналом. 30 апреля Юлия писала Магде: «Только что вернулась от брата. Ловила его между заседаниями, чтобы похлопотать за М. С. Дай-то Бог, чтобы удалось помочь»[287]. Отчасти благодаря брату Юлии Леониду, который теперь занимал высокую должность в советском правительстве, Фельдштейн на этот раз был освобожден.

Магда и Лиля продолжали работать в Усть-Долыссах, хотя ситуация становилась невыносимой. Напряженные отношения с Котовым (чья безответная любовь к Лиле превратилась в ненависть и мстительность), крошечная зарплата (да и та выдавалась нерегулярно), подмена денежного обмена бартерным (в котором им нечего было предложить), нехватка красок и других материалов для живописи и для театра, отчуждение от своей «публики» и растущая критика со стороны недоброжелателей – все это создавало тягостную обстановку:

Живем мы как птички небесные. Три недели уже нам не дают пайка, и мы питаемся приношениями благодарной публики в виде овощей и яблок, простокваши и ватрушек, но нельзя же всегда так жить, не век же будут нас кормить. Уже 2 мес. не дают дров, и я собираю щепки и ими топлю. Одним словом, настоящее нищенство, ибо денег тоже не дают… Два дня гостили у священника, и там отъедались, а то мы все-таки голодаем.

Черт знает что[288].

Священник, которого Магда упоминает, Митрофан Иванович Ширкевич, жил в селе Кубок недалеко от Усть-Долысс. Здесь Лиля и Магда познакомились с его дочерью Зинаидой, которая стала самым близким другом Лили и позже уехала с ней в Москву, что, возможно, спасло ее от репрессий, грозивших ей как дочери священнослужителя. Хотя обстоятельства заставляли подумывать о будущем и о переезде, Магда рассказывала своим корреспондентам в Москве о своей последней попытке выжить в Усть-Долыссах: