Магеллан. Великие открытия позднего Средневековья

Биографы XIX века любили выделять Магеллана из числа простых смертных, щедро рассыпая намеки на предопределенность его судьбы, упоминая его ощущение «предназначенности для великих дел и бессмертной славы» (predestinado para altas empresas e glorias immortales) или стремление к величию, проявившееся еще в детские годы[859]. Побег в Испанию оказывался в таком изложении не актом измены, осужденным современниками, а своего рода переходом Рубикона. Самые известные апологеты Магеллана в Португалии – Кейруш Велосу и Висконде де Лагоа – хотели реабилитировать его именно как португальского героя[860]. В этом они преуспели: Магеллан фигурирует в числе португальских путешественников, которые собраны вокруг принца Энрике Мореплавателя на огромном монументе в Лиссабоне. Право праздновать его путешествие и проводить торжества по поводу юбилея его смерти – предмет ожесточенных споров между Испанией и Португалией, а средства массовой информации докучают мне и, вероятно, другим исследователям с просьбой доказать приоритет одной страны над другой.

За пределами Пиренейского полуострова в то же время историки тоже не ставили под сомнение романтические подвиги великого человека. «Если он и допускал ошибки, то это были ошибки сильной личности», – уверял Ф. Г. Х. Гиллмард, для которого Магеллан служил воплощением аристократических добродетелей, а они – вместе с физической красотой, мускулистым христианством и способностями к спорту – раньше слишком часто переоценивались в университетах Англии. Гиллмард являлся профессором географии в Кембридже и никоим образом не был лишен критического мышления, но тут оно его, похоже, покинуло. Магеллан, писал он, «носит незапятнанное честное имя. Нет ничего, что омрачало бы его добродетель, ему нечего было скрывать и прятать; он не совершил ни единой жестокости в век жестокости»[861].

Истина лежит (впрочем, в разные времена она находится в разных местах) где-то между образцовой безупречностью в представлении Гиллмарда или несравненным сочетанием «мужества, ума и способностей» в описании Морисона и образом «более или менее… безжалостного убийцы», который Джойс Чаплин рисует в своей истории кругосветных плаваний[862].

В XX веке героическая традиция вовсе не была отринута. Ее устойчивость демонстрируют два любопытных примера. Эдвард Бенсон, чья биография Магеллана вышла в 1929 году (книга не имела претензий на научность, но основывалась на тщательном анализе имеющихся источников и работ), был не историком, а умелым литератором; его коньком являлись наблюдения над обществом в беспощадных комедиях нравов. Однако он не смог представить Магеллана с той же едкой иронией, с которой относился к слабостям своих современников. Магеллан для него был одним из «величайших светильников просвещения человечества». Его достижение было «выдающимся», а все крайности, в которые он впадал, извинительными[863].

Еще более удивляет отсутствие критического подхода в биографии, написанной Стефаном Цвейгом в конце 1930-х годов во время английского изгнания. Еврей-пацифист, жертва преследований, бежавший от нацизма, Цвейг должен был бы устать от национальных героев и не принимать на веру миф о сверхчеловеке, созданный немецкими идеалистами. Но никто так не возвеличивал Магеллана, как Цвейг в своей книге. Как вообще автор мог всерьез считать, что Магеллан – «заклятый враг ненужного кровопролития, антипод воинственных конквистадоров»[864][865]? Цвейг по сути повторяет представления о безупречных «людях судьбы», которые были его политическими врагами, «отправившихся на священную войну человечества против неведомого…», одержимых идеей, которая, «если гений ее окрыляет, если страсть неуклонно движет ее вперед, превосходит своей мощью все стихии»[866].

Эта книга выдержала десятки переводов, постоянно переиздается и по сей день, думаю, служит самым распространенным источником сведений о Магеллане. В большинстве биографий после Цвейга повторяется тот же героический нарратив. Для одной биографии, не выдерживающей никакой критики, однако часто и обильно цитируемой, выражение Пигафетты «столь благородный капитан» послужило названием[867].

Сэмюэл Морисон, доблестный и серьезный ученый, посвятил Магеллану столько места в своей истории The European Discovery of America, что его работу можно считать биографией. Нетрудно заметить, что он просто очарован предполагаемым величием своего героя и постоянно выступает в его защиту[868]. Героизм Магеллана он подчеркивает, часто слишком избирательно относясь к фактам.